Умерла Вера Васильевна Миллионщикова, главный врач Первого московского хосписа. В 2007 году она отвечала на вопрос нашего корреспондента о страхе смерти.
— Боюсь ли я сама смерти? Наверное, боюсь. Скорее боюсь, чем не боюсь. Придет — узнаю. Это точно. Вот меня приговорили к смерти в прошлом году. И когда сказали, что диагноз ошибочный, я подумала: как это, я уже приготовилась, что же, начинать все сначала? Думаю, что боюсь. Уверена, что боюсь. Но узнаю об этом, когда начну страдать. Ведь чего мы боимся? В смерти — неизвестного, а перед смертью — страданий. Ведь мы чего всегда просим? Если смерти, то мгновенной. Кошмар какой-то. Просим мгновенной смерти, просим неподготовленности полной! Хотим оставить всех близких в шоке.
Бороться со страхом — таких больших задач хоспис на себя не берет. Для того чтобы бороться со страхами, у нас очень мало времени. Люди больше всего боятся одиночества. Одиночество людям нужно или нет? Я лично считаю, что нужно. А большинство людей его не переносят… Я, может быть, тоже перед смертью его не буду переносить. Но главное — людям не хватает любви. Вот что хоспис дает — это чувство защищенности любовью. Мы пытаемся приблизить родственников, друзей, наладить контакты, чтобы люди, с которыми человек прожил жизнь, показали, как они его любят.
Люди боятся боли. Болевой синдром не снимается в домашних условиях. Мы спрашиваем больного: что вас больше всего в данной ситуации волнует? Он отвечает: «Боль нестерпимая… умереть хочу». Мы боль снимаем — он улыбается, он передвигается, он может повернуться в постели. Одна наша больная говорила, что ей духовник не разрешает обезболиваться. И мне пришлось дойти до начальства этого духовника, и мне сказали, что он не прав. Мы эту женщину вернули к жизни, она несколько лет спала сидя, а мы ее приучили к кровати. Она у нас даже играла на фортепиано.
Вот сейчас у нас умер больной… Так случилось, что он должен был умереть от голода. Мы предложили ему операцию, гастростомию, чтобы он питался через трубочку в желудке. Он так изголодался, умирать от голода трудно… И когда эта стома была наложена, он не мог говорить, весь в трубках, он показывал знаками — большой палец кверху: вот какая жизнь сейчас — я ем!
Меня иногда спрашивают, что делать, умирает родственник, а у нас в городе нет хосписа? Конечно, хоспис сам не построишь. Но можно поднять всех на ноги, друзей, знакомых, не постесняться прийти к соседям: «Вам же не трудно, вот ключ под ковриком, вот вам ключ, придите, помогите, вот пеленки лежат. Вы с ним двенадцать лет жили через стенку, не знали, как его зовут. Его зовут Коля, придите к нему, посмотрите просто, чтоб он лежал сухой, с каждым может такое случиться…» Не бояться делать добро, не бояться любить.
Вера Васильевна Миллионщикова
Главный врач Первого московского хосписа, умерла 21 декабря 2010 года в возрасте 68 лет
Что такое хоспис : работа нянечки.
В моей биографии есть красивая вещь: я начинала с акушерства, а закончила хосписом. И мне это нравится. Я сама, когда этот факт осознала, подумала: «Ни хрена себе!»
Беременная женщина — это Венера Милосская. И этот остренький животик, и пятна на лице, и глаза телячьи — мне так они нравятся. У наших больных тоже красивые лица — одухотворенные.
Жизнь — это путь к смерти.
Смерть — это всегда страшно. Я до смерти боюсь смерти . Смерть — это таинство, которое осознают все — с самого рождения. Даже ребенок, заходя туда, где лежит покойник, сначала может закричать: «Мама! Мама!», но как увидит мертвого — замолкает. И дело не в том, что он вдруг увидел лица взрослых. Дело в том, что он понимает: таинство должно происходить в тишине.
Не надо активно вмешиваться в процесс умирания — ты уже ничего не исправишь. Но надо быть рядом, взять за руку, соприкоснуться, посочувствовать. Думать о том, что тебе нужно приготовить щи, ты точно не будешь. Вокруг разлита важность момента — кто-то уходит, а ты сопровождаешь его. Говорить необязательно, можно просто тихо сопеть. Главное, чтобы человек чувствовал, что он не один. Потому что одному, говорят, очень страшно . Но наверняка я не могу сказать — не умирала.
Жить надо сегодня. Не у всех есть завтра.
Как человек жил, так он и умирает. Когда я только начинала, нас вызвали на Комсомольский проспект, в роскошный генеральский дом. Сказали, что в одной из квартир умирает женщина. «Вот только дочь у нее алкоголичка». Приходим. Роскошная квартира, большая прихожая, ванная. А прямо напротив двери — комната, и в ней сидит женщина 32 лет. Дверь соседней комнаты закрыта и приперта сумкой. А в сумке — килограммов десять картошки. Мы слышим: «Пришли? Там она!» Отодвигаем картошку, открываем дверь, а там, поперек кровати, лежит абсолютно голая окоченевшая старуха со спущенными на пол ногами — на клеенке, без простыни. Окоченение — минимум сутки. Первое желание было — задушить эту девку, дочь ее. Мы хлопнули дверью, шли и пинали по дороге все урны, хотели даже разбить окно. А потом я сказала: «Ребята, а что мы знаем о ее жизни? Почему она пьет? Может, мать у нее чудовищем была?» Ведь как ты живешь, так ты и умираешь .
Трудно, когда умирают дети. Но привыкаешь и к этому, потому что профессия постоянно напоминает тебе: умирают все .
Живи каждый день, как последний: со всей красотой, полнотой и горем . Даже если хочется поспать, а у тебя много дел, не откладывай на завтра ничего — пусть даже это покупка сумочки или звонок соседке. Надо делать то, от чего покой выльется на твою душу .
Отслеживаю судьбы детей НКВДшников, с которыми училась. Боже, какие страшные судьбы! Кто-то спился, кто-то умер, а кто-то — родил лилипута. Грех родителей просто так не отмолить, без платы — нельзя, и если старшим платить не пришлось, по счетам заплатят потомки.
Я очень рационально трачу свои силы и время. Моя дочь Машка, когда была маленькая, говорила моей подруге: «Марина, не расстраивайся, что мама тебе не звонит. Вот когда будешь умирать, она обязательно к тебе придет».
У меня пожилые друзья, и мы часто говорим о болезнях : как пописал, как покакал. С этого начинается разговор. С возрастом говорить о смерти и болезнях становится нормой. Но с молодыми я не говорю на эту тему и ненавижу, когда во время застолья говорят о хосписе . У людей и так много негатива, хватит с них.
Классический джаз — это очень много для меня. Я даже сказала своим: «Когда умру, пусть на похоронах звучат Дюк Эллингтон и Элла Фицджеральд». А никаких других музык и речей мне не надо.
У меня нет завещания — зачем? Если я умру первая, мой муж всё получит. Если он умрет первым, я всё получу — и вот тогда уже напишу завещание. Кто первый умрет, того и тапки.
Пять лет назад я заболела саркоидозом и только тогда поняла, что болезнь близкого делает с его родственниками.
Рак — интересная болезнь. Без изъянов. Во время этой болезни вы можете сделать многое. Раньше я думала: хорошо бы уйти быстро, без боли. Но посудите сами: допустим, я поссорилась с дочкой, вышла на улицу и — авария. Как будто я должна быть счастлива. Но что будет с моей дочкой? Как она будет жить? Когда есть такая болезнь, как онкология — многолетняя, многомесячная, и все родственники больного об этом знают, — жизнь человека сразу меняется. Появляются возможности: повиниться, попрощаться, доцеловать. В такой болезни есть свое достоинство — время . А в мгновенной смерти времени нет, а значит, и нет возможности что-то исправить.
Я считаю, что нашему поколению повезло: мы, наконец, можем покаяться за грехи своих родителей . Я — родственница генерала Краснова по маминой линии. Мама и ее родные жили очень трудно. Деда забрали в 1922-м, но не расстреляли. Он умер в Луганской тюрьме, потому что от него отказалась его старшая дочь — Лиза. Когда дед узнал об этом, он объявил голодовку и умер. Мама рассказала мне об этом только в 1976-м году. Всю жизнь она прожила с ужасом в душе. Да, от отца отреклась не она, но разве это не наш семейный грех? А тетя Лиза, кстати, была чудесная женщина, и в то время она просто не могла поступить иначе.
День победы застал нас в Вильнюсе , где мы жили с 1944 года. Но я его совершенно не помню. Зато помню, как мама кормила пленных немцев. Папа мой, Василий Семенович, был начальником на железной дороге и имел право брать пленных немцев в качестве рабочей силы. Я помню, как в 1947 году они ремонтировали у нас на станции потолок. Мама варила им домашнюю лапшу, а они целовали ей руки . Для меня это был явный знак того, что мама — хорошая. А еще немцы сажали на нашей станции деревья — преимущественно ясени. Какие-то из них выросли с кривыми стволами, и до 1966 года, пока я не переехала в Москву, я ходила мимо этих деревьев и думала: «Вот немцы! Не могли ровно деревья посадить!»
Боже, какая я была дура в школе — активная, противная и омерзительная . Со стыдом вспоминаю, как хотела выгнать из комсомола двух девок — самых красивых. Рая Должникова и Людка Гражданская были рано созревшие девочки, подкрашивались, ходили на танцы, носили челки. А мне челку носить не разрешали. Помню, я устроила собрание, требуя исключить Раю и Люду из комсомола. Меня тогда никто не понял. Со мной случилась истерика, и я потеряла сознание. Но я не завидовала им. Просто я была — эталон, а они, как мне казалось, нет. Райка Должникова вообще форму с вырезом носила: чуть-чуть наклонится вперед — и сиськи видны.
По каким заповедям жить — коммунистическим, евангелическим или каким хотите еще — не важно. Главное — жить любя .
Однажды врач из женской колонии приехал к нам за вещами и лекарствами . А потом звонит мне с благодарностью: «Вера Васильевна, приезжайте к нам! У нас тут так хорошо!» — «Нет, — отвечаю, — лучше вы к нам, у нас тоже неплохо». Потрясающий, если вдуматься, разговор — главного врача хосписа и главного врача женской колонии .
Я не люблю обходы. Мне не нравится, когда больные благодарят нас за нашу работу — за то, что у них чистая постель, есть еда и лекарства. До какого унижения должен дойти человек, чтобы благодарить за то, что его помыли и перестелили кровать !
Никогда не ищите благодарности от того, кому что-то дали. Благодарность придет с другой стороны. Мое глубокое убеждение состоит в том, что добро должно идти куда-то, а приходить — отовсюду .
Я не святая. Просто делаю то, что мне нравится. А так, я очень плохой человек: злая и достаточно циничная. И я не кокетничаю. А святые тоже делали то, что им нравилось. Иначе невозможно .
Самое прекрасное в жизни женщины начинается к пятидесяти. Когда дети выросли, силы еще позволяют, гормоны перестают бушевать и мозги наконец-то начинают функционировать!
Когда на работе постоянно сталкиваешься со смертью, жизнь становится созерцательней. Утром просыпаешься – слава Богу, день прошел, ложишься спать, тоже слава Богу.
У меня было три собаки, и все — дворняги. Мы — плохие хозяева: наши собаки были очень умными, но, старея, попадали под машины. Все три собаки так и погибли. Они были очень свободолюбивыми: с поводком ходить не хотели, а мы никогда не настаивали.
Я всё время руковожу.
Я очень люблю властвовать и очень авторитарна. Девчонки говорят: «Маме помогать — хуже нет». Я сижу в комнате и командую: «Так, это — в шкаф, это — в мойку». Иногда мне, конечно, хочется прикусить язык, но дочки говорят, что...
Если я замолчу, то буду драться.
С чужими всегда проще быть доброй .
Меня на всех не хватает.
По понедельникам утром ты проводила в хосписе конференцию, где обсуждалось всё: сколько больных в стационаре, кто умер, как это происходило, как пережили родственники, чем можно им помочь. А потом кто-то из твоих сотрудников делал выступление — о психологии или о хосписном опыте на Западе или о чем-то немедицинском, ты любила в медицине именно немедицинское.
И вот 20 декабря , в очередной понедельник, как рассказывала мне твоя дочь Нюта [Анна Федермессер, младшая дочь Веры Миллионщиковой, президент Фонда помощи хосписам «Вера»], вы ехали на работу и застряли в пробке, и ты сказала Нюте:
«Ну ладно, сейчас позвоню, скажу, чтоб проводили конференцию без меня. Я написала текст. Но его нельзя комкать. В следующий раз прочту».
На следующее утро ты умерла.
Через неделю Нюта нашла этот текст.
Дорогая Вера! Я все понимаю: ты готовила текст для конференции. Ты не собиралась умирать.
Ты очень хотела жить. Но сегодня этот твой текст воспринимается как завещание:
«Горит огонь в очах у молодых людей,
Но льется свет из старческого ока.
- Виктор Гюго -
Я хочу рассказать вам, как мне сейчас трудно с вами работать.
Мне, которая создала этот хоспис и всё, что его наполняет: от заповедей до их исполнения, до персонала, то есть всех вас.
Мне 68 лет, я болею, болею хроническим заболеванием, которое трудно лечится.
Мне очень трудно дается осознание того, что я не прежняя:
не могу слазить на чердак и выйти на крышу,
не могу взбежать или стремглав спуститься с лестницы,
не могу неожиданно нагрянуть в любое время суток в хоспис,
не могу сделать обход, чтобы показать вам, у кого из больных неудобно для него стоит тумбочка,
что лежит больной неудобно, что конъюнктивит у него, стоматит,
что кожа сухая и нужно не только его долить [при обезвоживании ставить капельницу], но и два-три раза в день обработать кожу кремом для тела, которого нет в карманах халата каждого из вас,
что вы забываете причесывать больных по утрам и в течение дня и
что небритый мужчина — ваша промашка,
что вот здесь надо снять некротические массы с пролежня больше,
а что здесь лапарацентез [удаление жидкости из брюшной полости] или торакоцентез [удаление жидкости из плевральной полости] делать еще рано,
что вот это выслушиваемое ослабленное дыхание в нижних отделах — это завтра пневмония, и надо срочно длительно (весь день) поворачивать больного, делать с ним дыхательную гимнастику;
что необработанные ногти на руках и ногах — это ваша лень,
что запах от тела — это не от болезни и старости, а от того, что вы не помыли больного;
что сидящий рядом родственник пациента не используется вами как помощник, вы не смогли занять его трудом полезным и т.д.
На выездной службе — я не иду на контрольный визит, не отзваниваю родственникам.
Я рефлексирую, я физически не могу этого сделать и по возрасту, и по болезни.
И выходит, что в работе меня видели ну 10-12 человек из персонала, а все позже пришедшие должны или верить «старикам» на слово про былую Веру, или думать, что она просто «карась-идеалист», которая на конференциях только читает морали.
Справедливо? Нет.
Потому что среди вас есть достаточно людей, которые все это знают, но все ждут, что я стану прежней.
Не стану.
У меня другой этап жизни. Я не могу гореть — это противоестественно.
Я могу светить мягким долгим светом, зная, что у меня в хосписе есть ученики, помощники.
И когда мои помощники осознают это, как, кажется, осознаю я, хоспис останется на должной высоте.
А если не осознают — придут люди, которые не верят словам, не подкрепленным делами, — и хоспис преобразится: персонал будет все циничнее, лицемернее, лживее, корыстнее.
Ну какое-то время еще поживет по инерции на былой репутации и… кончится.
Этого не должно произойти.
Ничто в хосписе не должно кануть в Лету, уйти в никуда.
Вы должны понять, что моя роль теперь иная — я должна быть, а вы должны нести.
Любовь и добро. Что всё, что сделано в хосписе, — не слова, это действие, дело.
И дело должно продолжаться.
Продолжаться естественно, искренне, с любовью, дружелюбно, с пониманием того, что все там будем и что в служении больному — наше будущее.
Как мы с ними, так и с нами будет
.
Я приношу вам глубокую благодарность за радость сотрудничества, приношу всем, с кем работаю десятилетие или чуть меньше.
Я приношу свои извинения тем, которые не видели меня в работе раньше, а слышат только обращенные слова, не подкрепляемые делом.
Я хочу, чтобы вы на работу ходили с удовольствием, какой бы тяжелой она ни была.
Я хочу, чтобы с работы ушли все те (надеюсь, что их нет или их ничтожно мало), кто не верит хосписным заповедям и у кого слова расходятся с делом, кто циничен и считает, что все провозглашаемое мною в хосписе — пустые слова.
Я верю, что все, сказанное мною сегодня, не воспринимается вами как прощание или, не дай Бог, принятие моего поражения.
Я верю, что все, мною сказанное, — призыв к действию, к тому, чтобы в хоспис никогда не входили незваные гости — ложь, цинизм, лицемерие».
Заповеди хосписа:
1. Хоспис — это комфортные условия и достойная жизнь до конца.
2. Мы работаем с живыми людьми. Только они скорее всего умрут раньше нас.
3. Нельзя торопить смерть, но и нельзя искусственно продлевать жизнь. Каждый живет свою жизнь. Время ее не знает никто . Мы лишь попутчики на последнем этапе жизни пациента.
4. Брать деньги с уходящих из этого мира нельзя. Наша работа может быть только бескорыстной.
5. Мы не можем облегчить боль и душевные страдания пациента в одиночку, только вместе с ним и его близкими мы обретаем огромные силы.
6. Пациент и его близкие — единое целое. Будь деликатен, входя в семью. Не суди, а помогай .
7. Если пациента нельзя вылечить, это не значит, что для него ничего нельзя сделать. То, что кажется мелочью, пустяком в жизни здорового человека — для пациента имеет огромный смысл.
8. Каждый человек индивидуален. Нельзя навязывать пациенту своих убеждений. Пациент дает нам больше, чем мы можем дать ему.
9. Принимай от пациента всe, вплоть до агрессии. Прежде чем что-нибудь делать — пойми человека, прежде чем понять — прими его .
10. Будь всегда готов к правде и искренности. Говори правду, если пациент этого желает и если он готов к этому… Но не спеши.
11. «Незапланированный» визит — не менее ценен, чем визит «по графику». Чаще заходи к пациенту. Не можешь зайти — позвони; не можешь позвонить — вспомни и все-таки… позвони.
12. Не спеши, находясь у пациента. Не стой над пациентом — посиди рядом . Как бы мало времени ни было, его достаточно, чтобы сделать всe возможное. Если думаешь, что не всe успел, то общение с близкими ушедшего успокоит тебя.
13. Хоспис — дом для пациентов. Мы — хозяева этого дома, поэтому: переобуйся и вымой за собой чашку.
14. Репутация хосписа — это твоя репутация.
15. Главное, что ты должен знать: ты знаешь очень мало .
Анатолий ЧУБАЙСУмерла Вера Васильевна Миллионщикова - основатель Первого московского хосписа. Она была человеком, для которого чужого горя не бывает - она просто воспринимала его как свое. И не просто сочувствовала, но всю жизнь посвятила действию, помогая людям, у которых случилось действительно большое горе. И как-то так получалось, что вокруг нее собирались такие же бескорыстные, такие же преданные этому делу люди.
Для меня до сих просто какое-то чудо, как она смогла в нашей стране, где бессердечие и жестокость десятилетиями были нормой жизни, создать хоспис - место, где уже безнадежно больные люди могут просто достойно прожить до своей смерти. Это, казалось бы, не про нашу жизнь, не для нас. А Вера Васильевна не в выступлениях и не в речах, а делом доказала обратное.
Создав первый в стране московский хоспис, Вера Васильевна положила начало целому движению. Она была первой, и это забывать нельзя.
Вместе с ее уходом дело, которому она посвятила свою жизнь, не прервется. Я знаю, что его продолжит ее дочь, Нюта.
Светлана РЕЙТЕР
Я никогда не сотру ее номер из своего телефона. Я не смогу удалить ни один файл со словом «Вера». У меня их - четыре. Интервью для журнала «Эксперт». Интервью для журнала «Большой город». Два интервью - для Esquire .
Она с ходу начала называть меня Светочкой.
Мне сразу хотелось быть похожей на нее. С ней хотелось разговаривать до бесконечности. В идеале - каждый день.
Много делать. Много и щедро - любить. Даже много, не стесняясь, курить.
Но у меня, конечно, ничего не получалось.
Только она могла относиться к больным как к любимым детям, но без лишних сантиментов. Медсестер она называла «мои девочки».
Никогда я не видела, не знала и, наверное, уже не узнаю человека такой невероятной, запредельной мудрости и глубины. Каждая ее фраза врезалась в память: «Даже святые делали то, что им нравилось», «Смерть - великое таинство, это понимает каждый ребенок», «Я не приемлю холопство, я от него болею».
Свою работу в качестве главного врача Первого московского хосписа она описывала так: «Я не представляю себе, как работают патологоанатомы или люди в крематории: видеть изо дня в день мертвые тела, должно быть, невыносимо. Но когда ты лично знал человека, помог ему, облегчил его страдания, то невольно начинаешь думать: “Если я буду умирать, то хотел бы уйти из жизни именно так - без боли и страданий. И хорошо бы этот хоспис существовал подольше. И чтоб меня сюда - взяли”».
Дочка военного инженера, в детстве она переболела всеми болезнями, кроме родильной горячки, и, как следствие, была очень серьезным ребенком. В пятнадцать, впрочем, стала красить ногти в разные цвета и почувствовала себя красавицей.
Красавицей она и осталась.
Онкологом Вера стала случайно: по специальности акушер-гинеколог, она работала в Шестом роддоме, прошла в Четвертой градской больнице специализацию по профессии «акушер-анестезиолог» и там же встретила своего любимого мужа, Константина Матвеевича Федермессера. Доктор медицинских наук, Константин Матвеевич стал первым медиком, применившим обезболивание при родовспоможении и с полным на то правом считается отцом акушерской анестезиологии в России. После женитьбы Миллионщикова и Федермессер стали работать вместе, переходя из роддома в роддом: «Но у нас с мужем довольно большая разница в возрасте, он старше меня на двенадцать лет, и, когда встал вопрос о его выходе на пенсию, мы сообща решили, что мне нужно перейти в специальность с “повышенной вредностью”, выйти на пенсию одновременно и вместе стариться». По этой причине Миллионщикова перешла в Институт рентгенорадиологии и увидела, как неизлечимобольных пациентов выписывают домой - умирать. Бросить их она не могла и поэтому ездила к ним домой, не обращая внимания на дальний адрес и не жалея собственных сил.
Она облегчала страдания пациентов так, как никто другой не умел. Когда семнадцать лет назад открылся Первый московский хоспис, то его красные кирпичные стены прохожие сначала мазали черной краской, а само здание с ужасом называли «Дом смерти». Через несколько лет после открытия сотрудников останавливали на улице и благодарили.
И в этом, конечно, заслуга Веры.
Как-то она положила в хоспис пожилую заключенную, трижды отсидевшую по 105-й статье. Это убийство. Веру этот аспект не интересовал - главным было то, что у бывшей заключенной - четвертая степень онкологии и умирать ей было негде.
Больную устроил в хоспис замечательный врач Шаховской колонии Андрей Князев:
«Женщину уже актировали, но ни в одну больницу не брали. Я позвонил Вере Васильевне как бы за советом, больше некому было уже звонить. Она сказала: “Андрей, не ходи вокруг да около. Я возьму”». Пока больная не попала к Вере в хоспис, она боялась умереть на улице.
На ее похоронах Вера сказала: «Я не знаю, как жила эта женщина. Но умерла она - достойно».
Вера всегда говорила «да», когда требовалась ее помощь. «Вера Васильевна, вы поговорите со мной?» - «Да, Светочка». - «Вера Васильевна, я месяц назад разговаривала с одной вашей пациенткой, Татьяной Мачалиной. Она сказала, что таких, как вы, Бог на землю послал с небес. Она еще жива?» Вера Васильевна поднимает трубку телефона и, видя мое испуганное лицо, переспрашивает: «Боитесь, Светочка?» И через несколько секунд отвечает: «Да. Жива».
Все тридцать пациентов ее хосписа, мне кажется, считали Веру святой. Медсестер - ангелами. До этого чудес в их жизни не было: был районный онкологический диспансер, квоты, больницы, очереди за лекарствами. А еще - очереди за рецептами на обезболивающее, обязательно с печатью определенной формы. А ей было плевать на форму. Ее интересовало содержание. Уход, лекарства - и как бы доделать в хосписе зимний сад, и как бы добрать книг в библиотеку, и как бы устроить для пациентов концерт, и вот бы еще не забыть проверить на кухне, испекли ли пирог. Я помню, она рассказывала мне, что один из пациентов жаловался на то, что в палате холодно. «Мои ребята проверили все оконные щели, заложили их одеялами, а оказалось - тянет сбоку, через оконную планку, которая ближе к стене. Такая мелочь, Светочка. Меня не было в хосписе несколько дней, и я обнаружила это позже». Мелочей не было. Важно - всё. Обогреватели, потому что «тяжелая зима, а все наши больные очень худые». Теплые, но легкие одеяла, «потому что так им приятней лежать, понимаете?». И, как мантру, она повторяла: «Больные должны уходить достойно. Без боли, грязи и унижений».
По-моему, в предпоследний раз я пришла к ней вместе со своей дочерью Мирой, которую Вера сразу посадила есть суп и делать уроки. «Серьезная у тебя девочка, на меня в детстве похожа. Я тоже такая была, тихая, вся в себе», - сказала Вера и поцеловала мою дочь. А та, конечно, сразу растаяла, поскольку не полюбить Веру с первого взгляда - противоестественно.
Вера говорила: «Не делайте из меня святую». Простите, Вера, но по-другому у меня сейчас никак не получается.
Она как-то сказала, что «рак - интересная болезнь, потому что позволяет доцеловать и долюбить всех родных и близких». Она не боялась говорить то, о чем другие - молчат.
Еще она сказала, что дети всегда отвечают за грехи своих родителей, и я неделю ходила и мысленно повторяла про себя эту фразу.
Вера, вашим детям не придется отвечать за ваши грехи. Потому что, Вера, у вас их просто не было. И никакой священник меня в этом не переубедит. Я им, священникам, просто не поверю. Так, как верила - вам.
Вера Миллионщикова
Главный врач Первого московского хосписа, умерла 21 декабря 2010 года в возрасте 69 лет
Что такое хоспис: работа нянечки.
В моей биографии есть красивая вещь: я начинала с акушерства, а закончила хосписом. И мне это нравится. Я сама, когда этот факт осознала, подумала: «Ни хрена себе!»
Беременная женщина — это Венера Милосская. И этот остренький животик, и пятна на лице, и глаза телячьи — мне так они нравятся. У наших больных тоже красивые лица — одухотворенные.
Жизн ь — это путь к смерти.
Смерть — это всегда страшно. Я до смерти боюсь смерти. Смерть — это таинство, которое осознают все — с самого рождения. Даже ребенок, заходя туда, где лежит покойник, сначала может закричать: «Мама! Мама!», но как увидит мертвого — замолкает. И дело не в том, что он вдруг увидел лица взрослых. Дело в том, что он понимает: таинство должно происходить в тишине.
Не надо активно вмешиваться в процесс умирания — ты уже ничего не исправишь. Но надо быть рядом, взять за руку, соприкоснуться, посочувствовать. Думать о том, что тебе нужно приготовить щи, ты точно не будешь. Вокруг разлита важность момента — кто-то уходит, а ты сопровождаешь его. Говорить необязательно, можно просто тихо сопеть. Главное, чтобы человек чувствовал, что он не один. Потому что одному, говорят, очень страшно. Но наверняка я не могу сказать — не умирала.
Жить надо сегодня. Не у всех есть завтра.
Как человек жил, так он и умирает. Когда я только начинала, нас вызвали на Комсомольский проспект, в роскошный генеральский дом. Сказали, что в одной из квартир умирает женщина. «Вот только дочь у нее алкоголичка». Приходим. Роскошная квартира, большая прихожая, ванная. А прямо напротив двери — комната, и в ней сидит женщина тридцати двух лет. Дверь соседней комнаты закрыта и приперта сумкой. А в сумке — килограммов десять картошки. Мы слышим: «Пришли? Там она!» Отодвигаем картошку, открываем дверь, а там, поперек кровати,лежит абсолютно голая окоченевшая старуха со спущенными на пол ногами — на клеенке, без простыни. Окоченение — минимум сутки. Первое желание было — задушить эту девку, дочь ее. Мы хлопнули дверью, шли и пинали по дороге все урны, хотели даже разбить окно. А потом я сказала: «Ребята, а что мы знаем о ее жизни? Почему она пьет? Может, мать у нее чудовищем была?» Ведь как ты живешь, так ты и умираешь.
Трудно, когда умирают дети. Но привыкаешь и к этому, потому что профессия постоянно напоминает тебе: умирают все.
Живи каждый день, как последний: со всей красотой, полнотой и горем. Даже если хочется поспать, а у тебя много дел, не откладывай на завтра ничего — пусть даже это покупка сумочки или звонок соседке. Надо делать то, от чего покой выльется на твою душу.
Отслеживаю судьбы детей НКВДшников, с которыми училась. Боже, какие страшные судьбы! Кто-то спился, кто-то умер, а кто-то — родил лилипута. Грех родителей просто так не отмолить, без платы — нельзя, и если старшим платить не пришлось, по счетам заплатят потомки.
Я очень рационально трачу свои силы и время. Моя дочь Машка, когда была маленькая, говорила моей подруге: «Марина, не расстраивайся, что мама тебе не звонит. Вот когда будешь умирать, она обязательно к тебе придет».
У меня пожилые друзья, и мы часто говорим о болезнях: как пописал, как покакал. С этого начинается разговор. С возрастом говорить о смерти и болезнях становится нормой. Но с молодыми я не говорю на эту тему и ненавижу, когда во время застолья говорят о хосписе. У людей и так много негатива, хватит с них.
Классический джаз — это очень много для меня. Я даже сказала своим: «Когда умру, пусть на похоронах звучат Дюк Эллингтон и Элла Фицджеральд». А никаких других музык и речей мне не надо.
У меня нет завещания — зачем? Если я умру первая, мой муж все получит. Если он умрет первым, я все получу — и вот тогда уже напишу завещание. Кто первый умрет, того и тапки.
Пять лет назад я заболела саркоидозом и только тогда поняла, что болезнь близкого делает с его родственниками.
Рак — интересная болезнь. Без изъянов. Во время этой болезни вы можете сделать многое. Раньше я думала: хорошо бы уйти быстро, без боли. Но посудите сами: допустим, я поссорилась с дочкой, вышла на улицу и — авария. Как будто я должна быть счастлива. Но что будет с моей дочкой? Как она будет жить? Когда есть такая болезнь, как онкология — многолетняя, многомесячная, и все родственники больного об этом знают, — жизнь человека сразу меняется. Появляются возможности: повиниться, попрощаться, доцеловать. В такой болезни есть свое достоинство — время. А в мгновенной смерти времени нет, а значит, и нет возможности что-то исправить.
Я считаю, что нашему поколению повезло: мы, наконец, можем покаяться за грехи своих родителей. Я — родственница генерала Краснова по маминой линии. Мама и ее родные жили очень трудно. Деда забрали в 1922-м, но не расстреляли. Он умер в Луганской тюрьме, потому что от него отказалась его старшая дочь — Лиза. Когда дед узнал об этом, он объявил голодовку и умер. Мама рассказала мне об этом только в 1976-м году. Всю жизнь она прожила с ужасом в душе. Да, от отца отреклась не она, но разве это не наш семейный грех? А тетя Лиза, кстати, была чудесная женщина, и в то время она просто не могла поступить иначе.
День победы застал нас в Вильнюсе, где мы жили с 1944 года. Но я его совершенно не помню. Зато помню, как мама кормила пленных немцев. Папа мой, Василий Семенович, был начальником на железной дороге и имел право брать пленных немцев в качестве рабочей силы. Я помню, как в 1947 году они ремонтировали у нас на станции потолок. Мама варила им домашнюю лапшу, а они целовали ей руки. Для меня это был явный знак того, что мама — хорошая. А еще немцы сажали на нашей станции деревья — преимущественно ясени. Какие-то из них выросли с кривыми стволами, и до 1966 года, пока я не переехала в Москву, я ходила мимо этих деревьев и думала: «Вот немцы! Не могли ровно деревья посадить!»
Боже, какая я была дура в школе — активная, противная и омерзительная. Со стыдом вспоминаю, как хотела выгнать из комсомола двух девок — самых красивых. Рая Должникова и Людка Гражданская были рано созревшие девочки, подкрашивались, ходили на танцы, носили челки. А мне челку носить не разрешали. Помню, я устроила собрание, требуя исключить Раю и Люду из комсомола. Меня тогда никто не понял. Со мной случилась истерика, и я потеряла сознание. Но я не завидовала им. Просто я была — эталон, а они, как мне казалось, нет. Райка Должникова вообще форму с вырезом носила: чуть-чуть наклонится вперед — и сиськи видны.
По каким заповедям жить — коммунистическим, евангелическим или каким хотите еще — не важно. Главное — жить любя.
Однажды врач из женской колонии приехал к нам за вещами и лекарствами. А потом звонит мне с благодарностью: «Вера Васильевна, приезжайте к нам! У нас тут так хорошо!» — «Нет, — отвечаю, — лучше вы к нам, у нас тоже неплохо». Потрясающий, если вдуматься, разговор — главного врача хосписа и главного врача женской колонии.
Я не люблю обходы. Мне не нравится, когда больные благодарят нас за нашу работу — за то, что у них чистая постель, есть еда и лекарства. До какого унижения должен дойти человек, чтобы благодарить за то, что его помыли и перестелили кровать!
Никогда не ищите благодарности от того, кому что-то дали. Благодарность придет с другой стороны. Мое глубокое убеждение состоит в том, что добро должно идти куда-то, а приходить — отовсюду.
Я не святая. Просто делаю то, что мне нравится. А так, я очень плохой человек: злая и достаточно циничная. И я не кокетничаю. А святые тоже делали то, что им нравилось. Иначе невозможно.
У меня было три собаки, и все — дворняги. Мы — плохие хозяева: наши собаки были очень умными, но, старея, попадали под машины. Все три собаки так и погибли. Они были очень свободолюбивыми: с поводком ходить не хотели, а мы никогда не настаивали.
Я люблю собирать грибы и знаю, где гриб растет. У меня на них нюх, как у свиньи. Когда я иду за грибами, то точно знаю, что соберу 15-16 белых и пару подосиновиков. Другие грибы меня не интересуют. Я мужу своему говорю: «Видишь березку? Иди, и без шести белых не приходи». Он приходит с пятью, и тогда я возвращаюсь туда и нахожу еще один.
Я все время руковожу. Я очень люблю властвовать и очень авторитарна. Девчонки говорят: «Маме помогать — хуже нет». Я сижу в комнате и командую: «Так, это — в шкаф, это — в мойку». Иногда мне, конечно, хочется прикусить язык, но дочки говорят, что
Если я замолчу, то буду драться.
С чужими всегда проще быть доброй.
Меня на всех не хватает.
Записала Светлана Рейтер,
Ноябрь 2010
Фотограф Владимир Васильчиков
Вера Васильевна Миллионщикова (6 октября 1943, Ртищево - 21 декабря 2010, Москва) - врач, основатель Первого московского хосписа.
Вера Васильевна Миллионщикова родилась 6 октября 1943 г. в городе Ртищево Саратовской области в семье железнодорожного служащего. В 1944 г. семья переехала в только что освобожденный Вильнюс. Мать Миллионщиковой была родственницей белого генерала Краснова, ее дед, арестованный за контрреволюционную деятельность в начале 1920-х, умер в советской тюрьме.
В 1966 г. Вера Миллионщикова окончила медицинский факультет Вильнюсского государственного университета им. Капсукаса, устроилась на работу в Москве. С 1966 по 1982 г. работала в Московском институте акушерства и гинекологии, сначала акушером-гинекологом, потом анестезиологом. С 1993 г. В.В. Миллионщикова работала врачом-онкорадиологом в Московском рентгенорадиологическом институте. «Столкнувшись с безнадежными онкологическими больными, я поняла, что не могу их оставить. Ведь государство их бросало на произвол судьбы. При безнадежном диагнозе пациента выписывали с формулировкой “лечиться по месту жительства”, то есть не лечиться никак», – вспоминала она. Вряд ли стоит уточнять, что значит смерть от рака без медицинского ухода и обезболивания. Врач В.В. Миллионщикова стала навещать выписанных домой пациентов, приносила лекарства, рассказывала близким, как облегчить последние дни и минуты умирающего.
Так она продолжала работать несколько лет, до знакомства с инициатором хосписного движения в России британским журналистом Виктором Зорзой. Выполняя волю умершей от рака дочери, Зорза посвятил жизнь созданию хосписов по всему миру. На момент встречи с Миллионщиковой ему удалось открыть в 1990 г. первый в постсоветской России хоспис в Лахте (район Санкт-Петербурга).
Переговоры с чиновниками об открытии хосписа в Москве заняли еще несколько лет. Хоспис был создан на деньги московского правительства. В 1994 г. в Москве заработала выездная хосписная служба, в 1997 г. хоспис получил стационар на 30 коек в бывшем здании дома ребенка на улице Доватора, 10. Первый московский хоспис всегда работал бесплатно. Вера Миллионщикова запрещала врачам и медсестрам брать с больных и их родственников деньги и даже подарки, просто увольняла с работы на следующий день, если это становилось известным. Вера Миллионщикова называла хоспис «Домом любви».
В 2006 году в честь Веры Миллионщиковой был назван Фонд помощи хосписам «Вера», созданный дочерью Миллионщиковой Нютой Федермессер.
В последние годы Вере Васильевне Миллионщиковой пришлось бороться с тяжелым хроническим заболеванием – саркоидозом. Несмотря на болезнь, она до последнего дня продолжала руководить хосписом, принимала активное участие в развитии хосписного движения в России. Вера Миллионщикова умерла у себя дома 21 декабря 2010.
За день до смерти она написала обращение к персоналу Первого московского хосписа, которое стало её .
Отрывки из статей и интервью Веры Васильевны Миллионщиковой в журналах и газетах, на телеканалах и радио можно прочитать в сборнике « », созданным волонтером Первого московского хосписа Мариной Желновой.