© ООО «Издательство АСТ», 2013

* * *

Раневская в отличие от большинства других знаменитых людей не оставила мемуаров.

Ей не раз предлагали написать воспоминания и даже выплачивали аванс. Она начинала, бросала и возвращала деньги. Пожалуй, она вообще относилась к мемуарам отрицательно, а уж когда ей предложили написать об Ахматовой, ответила, что «есть еще и посмертная казнь, это воспоминания о ней ее „лучших“ друзей».

Так и получилось, что полноценных мемуаров Раневской не существует, есть только небольшие отрывки – черновики, дневниковые записи, письма, интервью. Это очень печально, и не только потому, что она могла бы рассказать много интересного, но еще и потому, что у нее был серьезный литературный талант. Она мастерски владела словом, могла короткой точной фразой высказать то, что многим не удалось бы объяснить и десятком предложений. Она с легкостью сочиняла литературные пародии и анекдоты, писала стихи…

Впрочем, один раз Раневская все же довела свою книгу мемуаров до конца. Работала над ней три года, а потом… уничтожила. В одной частной беседе она сказала, что написать о себе всю правду ей никто не позволит, а лгать она не хочет. Возможно, в этой ее бескомпромиссности и было дело. А возможно были и другие причины. Нам остается только гадать…

«Писать о себе плохо – не хочется. Хорошо – неприлично. Значит, надо молчать. К тому же я опять стала делать ошибки, а это постыдно. Это как клоп на манишке. Я знаю самое главное, я знаю, что надо отдавать, а не хватать. Так доживаю с этой отдачей. Воспоминания – это богатство старости».

Фаина Георгиевна Раневская родилась в Таганроге в 1896 году в семье Гирша Хаимовича и Милки Рафаиловны Фельдман.

Конечно, тогда ее фамилия тоже была Фельдман – Раневской она стала много позже, когда выбирала себе актерский псевдоним.

Ее отец, Гирш Хаимович Фельдман, был человеком уважаемым и влиятельным, он владел химической фабрикой по изготовлению красок и со временем превратился в очень состоятельного нефтепромышленника, имевшего большой вес в местных торгово-промышленных кругах. В Таганроге у него был большой двухэтажный дом, в котором он жил со своей семьей, несколько доходных домов, магазины и даже пароход «Святой Николай».

В семье Фельдман было четверо детей – старшая дочь Белла, сын Яков, дочь Фаина и младший сын Лазарь, который умер ребенком. Дом, в котором они жили, сохранился и сейчас, а в 2008 году возле него был установлен памятник Фаине Раневской в роли Ляли из фильма «Подкидыш». Впрочем, сама она покинула отчий дом еще до революции и потом больше ни разу туда не приезжала.

Когда Фаину Георгиевну Раневскую попросили написать автобиографию, она начала так: «Я – дочь небогатого нефтепромышленника…»

Детство Фаины не было счастливым.

«Мне вспоминается горькая моя обида на всех окружавших меня в моем одиноком детстве», – говорила она. На первый взгляд непонятно, в чем было дело, ведь ее семья была вполне состоятельной и в меру любящей.

Одиночество Фаины было не физическим, а психологическим – у нее была слишком тонкая чувствительная натура, и ей не находилось друзей и вообще близких по духу людей среди тех, кто ее окружал. Она вспоминала, что впервые почувствовала себя несчастной в шесть лет, когда увидела бедных замученных животных в приезжем зверинце. Всех остальных они веселили, а она плакала…

К тому же, она заикалась, а в детском возрасте это страшное несчастье. Дети жестоки, и маленькая Фаина достаточно хлебнула насмешек одноклассниц. Да и учителя деликатностью и терпением не отличались. Так и получилось, что девочка не чувствовала себя счастливой и защищенной ни дома, ни в гимназии. Это плохо сказалось на ее характере – она стала нервной, замкнутой, почти перестала учиться…

«Ребенка с первого класса школы надо учить науке одиночества».

«…В пять лет была тщеславна, мечтала получить медаль за спасение утопающих…

Теперь медали, ордена держу в коробке, где нацарапала: «Похоронные принадлежности».»

В гимназии Фаина проучилась недолго – вскоре ее исключили за плохую успеваемость. Хотя может быть родители и сами ее оттуда забрали.

В письме одной своей приятельнице она впоследствии писала: «Училась в Мариинской женской гимназии Таганрога… Очень плохо… оставалась на второй год… Гимназию ненавидела… не давались четыре правила арифметики, задачи решала, рыдая, ничего в них не понимая. В задачнике… купцы продавали сукно дороже, чем приобретали! Это было неинтересно». Она умоляла родителей забрать ее оттуда, в гимназии в свою очередь тоже хотели от нее избавиться, и довольно скоро родители перевели ее на домашнее воспитание.

Впрочем, дома Фаина получила образование не хуже гимназического – ее учили чтению, арифметике, иностранным языкам, музыке, ну и конечно же хорошим манерам, шитью и домоводству, как и положено девочке из приличной патриархальной семьи. Правда, качество этого образования оставляло желать лучшего, отец считал, что главное для женщины – удачно выйти замуж, поэтому на то, чему и как учат его дочь, он обращал мало внимания. Так и получилось, что всему, что ей могло понадобиться в жизни, Фаина училась сама, будучи уже взрослой.

«Проклятый девятнадцатый век, проклятое воспитание: не могу стоять, когда мужчины сидят».

«Семья заменяет все. Поэтому, прежде чем ее завести, стоит подумать, что тебе важнее: все или семья».

Театром, игрой на сцене, актерством Фаина Раневская «заболела» еще в раннем детстве.

Уже в три года она разыгрывала сценки со своими куклами, причем каждой определяла роль, как заправский режиссер. Став постарше, она изображала всех, кто попадался ей на глаза, с удовольствием разыгрывая роль за ролью. А свой первый настоящий, пусть и любительский, театральный опыт она приобрела в восемь лет, поставив и сыграв с артистами-куклами знаменитый детский спектакль «Петрушка».

Раневская говорила, что «Петрушка» – это было потрясение номер один ее детства. Вторым потрясением стал отрывок из какого-то цветного фильма (видимо раскрашенного вручную). Двенадцатилетняя Фаина с замиранием сердца смотрела прекрасную историю любви, а потом прибежала домой, разбила свою копилку и раздала деньги соседским детям – так ей хотелось после увиденной красоты сделать тоже что-то большое и красивое.

Раневская выступала на одном из литературно-театральных вечеров. Во время обсуждения девушка лет шестнадцати спросила:

– Фаина Георгиевна, что такое любовь?

Раневская подумала и сказала:

Склонность страстно влюбляться в людей вне зависимости от того, реальные ли они, выдуманные или вообще умерли много лет назад, Раневская унаследовала от матери.

Одним из первых воспоминаний ее детства стала смерть Чехова. Она навсегда запомнила прекрасное летнее утро и горестно рыдающую над газетой мать. Перепуганная Фаина поплакала вместе с ней, а потом нашла первую попавшуюся книгу Чехова и прочитала ее. Это оказалась «Скучная история», которая произвела на нее такое впечатление, что позже Раневская написала, вспоминая тот момент, когда она закрыла книгу: «На этом кончилось мое детство. Я поняла все об одиночестве человека».

Спустя несколько лет она вновь услышала крик и рыдания матери: «Как же теперь жить? Его уже нет. Все кончилось, все ушло, ушла совесть…» На этот раз умер другой обожаемый ею писатель, Лев Толстой. Его смерть Милка Фельдман переживала так тяжело, что надолго заболела.

Вот так и Фаина Раневская потом – любила кого-нибудь, так уж любила, с полной самоотдачей. Так она любила своих друзей, и так же она любила Толстого и Пушкина – со всей страстью, со всеми душевными силами, на какие была способна.

«…На ночь я почти всегда читаю Пушкина…Если бы я его встретила, я сказала бы ему, какой он замечательный, как мы все его помним, как я живу им всю свою долгую жизнь… Потом я засыпаю, и мне снится Пушкин! Он идет с тростью по Тверскому бульвару. Я бегу к нему, кричу. Он остановился, посмотрел, поклонился и сказал: «Оставь меня в покое, старая б… Как ты надоела мне со своей любовью».»

«Любила, восхищаюсь Ахматовой. Стихи ее смолоду вошли в состав моей крови», – писала Раневская в дневнике.

И это была чистая правда. Стихи Ахматовой, а потом и она сама так прочно вошли в жизнь Раневской, что теперь уже невозможно представить их друг без друга. Великая поэтесса и великая актриса – они были неразрывно связаны до конца жизни.

Их дружба по-настоящему началась в Ташкенте, во время Великой Отечественной войны, но познакомились они гораздо раньше. Раневская тогда, по ее собственным воспоминаниям, еще была Фаиной Фельдман и жила в Таганроге. Она прочла стихи Ахматовой, влюбилась в них и твердо решила познакомиться с поэтессой. Поехала в Петербург, нашла квартиру Ахматовой и позвонила в дверь.

«Открыла мне сама Анна Андреевна, – вспоминала она. – Я, кажется, сказала: «Вы – мой поэт», – извинилась за нахальство. Она пригласила меня в комнаты. Дарила меня дружбой до конца своих дней». Ахматова тогда поинтересовалась у Фаины: «Вы пишете?» Но та ответила: «Никогда не пыталась. Поэтов не может быть много». Возможно, с этой фразы Ахматова и присмотрелась к ней получше, выделив необычную девушку из числа своих многочисленных почитательниц.

«Удивительно, когда мне было двадцать лет, я думала только о любви. Теперь же я люблю только думать».

В 1910 году Фаина познакомилась со знаменитой актрисой Алисой Коонен.

В то время Коонен была совсем молода, играла в Художественном театре и уже была достаточно известна как в Москве, так и за ее пределами. С Фаиной Фельдман они встретились в Евпатории, где Алиса гостила у своего брата, главного врача туберкулезного санатория.

Что касается Фаины, то ей тогда было четырнадцать лет, и в Коонен она была буквально влюблена – специально ради встреч с ней приезжала в Евпаторию и всюду сопровождала своего кумира.

Спустя пять лет, когда Фаина уже перебралась в Москву и пыталась стать актрисой, Коонен уже была примой недавно открывшегося Камерного театра под руководством Александра Яковлевича Таирова.

Раневская обожала этот театр, ходила туда на все спектакли и мечтала когда-нибудь и сама там играть. «Мне посчастливилось быть на спектакле „Сакунтала“, которым открывался Камерный театр… – писала она спустя несколько десятилетий. – Роль Сакунталы исполняла Алиса Коонен. С тех пор, приезжая в Москву (я в это время была актрисой в провинциальных театрах), неизменно бывала в Камерном театре, хранила преданность этому театру, пересмотрев весь его репертуар».

В 1913 году молоденькая Фаина Фельдман сделала первую попытку покорить Москву.

Она выпросила у родителей немного денег, поехала в первопрестольную и стала обходить театры, в надежде найти там работу. Но увы, попытка провалилась. Желающих стать актрисами как всегда было много, а будущая великая Раневская в то время еще не могла ничего особенного предъявить, чтобы ее заметили. Опыта у нее не было, приличного образования тоже, и к тому же она так переволновалась, что вновь начала заикаться. Дошло до того, что ей уже прямо говорили, что для театра у нее профессиональная непригодность, лучше ей бросить эту затею и заняться чем-нибудь другим, не тратить зря ни свое, ни чужое время.

Пришлось Фаине ни солоно хлебавши возвращаться домой, как требовал отец. Правда и тут не обошлось без курьезов, преследующих ее всю жизнь. Родители перевели ей денег на дорогу, но когда она вышла с ними из почтового отделения, ветер вырвал у нее из рук банкноты и унес. Казалось, все было против того, чтобы она стала актрисой.

Но после первой неудачи Фаина не пала духом, наоборот, ее решимость стать актрисой только укрепилась.

Вернувшись домой, в Таганрог, она экстерном сдала экзамены в гимназии и начала посещать театральную студию. Там она научилась двигаться по сцене, правильно говорить, справляться с заиканием.

Однако одно дело любительские спектакли, а совсем другое – профессиональная сцена. Родители были не против увлечения Фаины театром, но не собирались позволять ей связывать со сценой всю жизнь. Она же со своей стороны уже все решила, и готова была пойти даже на открытый конфликт с отцом.

В 1915 году она снова поехала в Москву. Где она взяла на это деньги, остается только гадать, потому что совершенно точно отец ей ничего не дал. Хотя, сказать по правде, даже если бы он и смирился с ее выбором профессии, серьезную материальную помощь он оказать бы уже не сумел. Во время Первой Мировой войны дела его сильно пошатнулись, и уже не так много оставалось до того времени, когда он навсегда покинет и Таганрог, и Россию.

В 1915 году Москва вновь встретила Фаину неласково. Но на этот раз ей помог случай – судьбоносная встреча с Екатериной Васильевной Гельцер.

Деньги таяли со страшной скоростью, а заработков не было. Единственной подработкой, которую ей удалось найти, стало участие в цирковой массовке, но платили за это мало, а главное была эта работа крайне нерегулярной. Потом Раневская вспоминала: «Неудачи не сломили моего решения быть на сцене: с трудом устроилась в частную театральную школу, которую вынуждена была оставить из-за невозможности оплачивать уроки». А без денег в Москве не было возможности не только учиться, но и жить – за съемную комнату надо было платить, поэтому вскоре Фаина оказалась на улице.

Положение было безвыходным, и даже на возвращение домой (о чем она и думать не желала) все равно не было денег.

И тут случилось практически чудо! На рыдающую возле колонн Большого театра девушку обратила внимание проходившая мимо знаменитая балерина Екатерина Васильевна Гельцер. Она пожалела плачущую девушку и пригласила к себе переночевать.

Эта случайная встреча положила начало сорокалетней дружбе Екатерины Гельцер и Фаины Раневской.

С Екатериной Гельцер Фаина сдружилась сразу.

У них оказалось удивительное родство душ, и даже своей прямотой и эксцентричностью они были очень друг на друга похожи. Гельцер была умной, язвительной, остроумной и имела привычку называть вещи своими именами. Это шокировало многих, но конечно не Раневскую, наоборот, ее это только восхищало.

Екатерина Васильевна много рассказывала Фаине о закулисье театральной Москвы, насмешливо именуя московскую богему не иначе как «бандой». Она познакомила ее со своими друзьями, возила с собой на спектакли во МХАТ, а потом они отправлялись в ресторан «Яр», где слушали пение настоящих цыган. «Гельцер показала мне всю Москву тех лет, – вспоминала потом Раневская. – Это были „Мои университеты“».

А чем юная провинциалка так покорила знаменитую балерину? Вероятно, своей яркостью, молодостью и целеустремленностью – Екатерина Гельцер искренне восхищалась своей протеже и любила говорить в своем неподражаемом стиле: «…Какая вы фэномэнально молодая, как вам фэномэнально везет!» И когда Раневская стала знаменитой актрисой, Гельцер не только не испытала зависти или чувства соперничества, а наоборот полюбила ее еще сильнее, и не раз повторяла, как она гордится тем, что они подруги.

Оказавшись в Москве, Фаина искренне наслаждалась жизнью и все свое время посвящала театру.

Она была молода и полна надежд, поэтому первые профессиональные неудачи не поколебали ее жизнерадостности и веры в будущее. К тому же, благодаря знакомству с Екатериной Гельцер, она сразу оказалась в самой гуще московской богемной жизни и своими глазами видела многих знаменитостей того времени, в том числе, например, самого Владимира Маяковского.

Конечно, пока она была всего лишь восторженной наблюдательницей, перед глазами которой разворачивалась жизнь знаменитых артистов, писателей и музыкантов. Но ей было всего двадцать лет, и она знала, что у нее все еще впереди.

А каждый вечер Фаина ходила в театр. Денег у нее разумеется не было, но ведь она не зря стала одной из величайших актрис XX века. Вот и тогда она проникала в лучшие театры Москвы благодаря своему пока еще непризнанному таланту. Подходила к окошку администратора, делала невинно-жалобное лицо и проникновенно говорила, что она – провинциальная артистка, никогда в жизни не бывавшая в хорошем театре. Администраторы ей верили и пускали из жалости, посмотреть на игру великих актеров.

Правда, такой фокус можно было проделать в каждом театре лишь один раз – лицо Раневской было слишком запоминающимся, и второй раз ее уже узнавали.

В том же 1915 году Раневская познакомилась с Мариной Цветаевой.

Встретились они конечно же благодаря Екатерине Гельцер, которая имела привычку всюду возить с собой Фаину и представлять ее своим друзьям и знакомым.

С Цветаевой у Раневской не возникло той глубокой нежной привязанности, которая связывала ее с Вульф, Гельцер или Ахматовой, но тем не менее, они сдружились и потом много лет общались и даже поверяли друг другу секреты, которые не всем могли рассказать. Так например, она куда больше многих знала об отношениях Цветаевой с поэтессой Софией Парнок – отношениях, вызывающих осуждение общества, но совершенно не шокировавших совсем молодую тогда Раневскую. Она уважала любую любовь, и сочувствовала «русской Сапфо», как называли Парнок.

У Цветаевой она научилась всегда уважать творчество, даже если оно выглядит не слишком понятным и даже смешным. «Однажды произошла такая встреча, – вспоминала она, – в пору Гражданской войны, прогуливаясь по набережной Феодосии, я столкнулась с какой-то странной, нелепой девицей, которая предлагала прохожим свои сочинения. Я взяла тетрадку, пролистала стихи. Они показались мне несуразными, не очень понятными, и сама девица косая. Я, расхохотавшись, вернула хозяйке ее творение. И пройдя далее, вдруг заметила Цветаеву, побледневшую от гнева, услышала ее негодующий голос: „Как вы смеете, Фаина, как вы смеете так разговаривать с поэтом!“».

Первую приличную работу в Москве Раневской нашла все та же Екатерина Гельцер – она порекомендовала ее в Летний театр в Малаховке.

Этот театр в дачном поселке Малаховка, где летом отдыхал весь цвет московской богемы, построил богатый театрал Павел Алексеевич Соколов. В летний сезон там вовсю кипела жизнь – по вечерам на спектакли съезжалась самая изысканная публика. И неудивительно, ведь на сцене Летнего театра пели Шаляпин, Собинов, Нежданова, Вертинский, а в драматических спектаклях играли такие знаменитые актеры, как Яблочкина, Садовская, Коонен, Остужев, Тарханов.

Фаину взяли туда на эпизодические роли, но несмотря на то, что играть ей приходилось всего ничего, да и платили за это копейки, она была совершенно счастлива. Главное – работа в этом театре стала для нее прекрасной школой, там она училась сценическому мастерству у лучших русских актеров. И не только наблюдала за ними, но и играла вместе с ними на одной сцене. А ведь совсем недавно ей заявляли, что «в артистки она не годится».

Но самым важным событием «малаховского сезона» для Фаины Раневской стало знакомство с Илларионом Николаевичем Певцовым.

Вспоминая его, она всегда говорила, что он не играл, а жил в своих ролях и каждый раз по-настоящему умирал на сцене.

Этого выдающегося артиста Раневская впоследствии называла своим первым учителем. Впрочем, таковым он был не только для нее – он очень любил молодежь, и после спектакля часто подолгу прогуливался в компании молодых актеров и актрис. Он беседовал с ними о природе и театре, объяснял, что настоящий артист обязан быть образованным человеком, должен хорошо разбираться в литературе, живописи, музыке, и обязан любить природу. Раневская навсегда запомнила, как он с воодушевлением говорил молодым актерам: «Друзья мои, милые юноши, в свободное время путешествуйте, а в кармане у вас должна быть только зубная щетка. Смотрите, наблюдайте, учитесь».

Певцов стал для Раневской не просто другом и учителем – он вернул ей внутреннюю веру в себя, в свой талант, вновь помог поверить, что она обязательно станет настоящей актрисой.

В Малаховке Раневской посчастливилось познакомиться с великой русской театральной актрисой Ольгой Осиповной Садовской.

Той было уже за шестьдесят, она была очень знаменита, имела звание заслуженной артистки Императорских театров и продолжала играть на сцене ведущие роли, несмотря на то, что по состоянию здоровья не могла ходить. Как оказалось – настоящей артистке это не помеха, публика на ура принимала ее Кукушкину в «Доходном месте», Аполлинарию Антоновну в «Красавце-мужчине» и Домну Пантелеевну в «Талантах и поклонниках». Именно наблюдая за ней, Раневская поняла, как важны для актрисы хорошая дикция и умение владеть голосом.

А лично познакомились они случайно – в один прекрасный солнечный день Раневская села на скамейку около театра, где уже сидела какая-то старушка. А потом какой-то проходивший мимо человек почтительно сказал: «Здравствуйте, Ольга Осиповна».

Раневская подскочила от восторга, а удивленная Садовская перестала дремать и спросила ее, почему она так прыгает. Она объяснила, что это от восторга – потому что сидит рядом с такой великой актрисой. Садовская посмеялась, спросила, кто она такая и чем занимается – так и завязалось их знакомство.

© ООО «Яуза-пресс», 2017

* * *

Раневская шутит. Неизвестные афоризмы

Предисловие

Британская театральная энциклопедия внесла имя Фаины Георгиевны Раневской в список лучших актрис всех времен и народов.

В России ее помнят, как «Мулю» из фильма «Подкидыш», которую нельзя нервировать (кстати, Мулей звали мужа героини), мачеху из «Золушки», связей которой боялся даже король, тапершу из фильма «Александр Пархоменко» – курящую, жующую и поющую одновременно, и т. п.

В каждом фильме, где у Раневской была хотя бы эпизодическая роль, запоминалась прежде всего она, а сам фильм часто забывался.

Даже в спектаклях участие Раневской привлекало толпы зрителей, иногда меняя суть спектакля. Так было со «Штормом» в театре им. Моссовета, где Раневская играла спекулянтку, на сцену допроса которой в ЧК зрители валили валом и… уходили сразу после этого эпизода из зала. Кроме ее знаменитого «Шо грыте?», в «Шторме» было мало интересного…

Но была у Раневской еще одна грань популярности – ее меткие выражения, которые и окружающие, и совсем незнакомые ей люди обожали и которые надолго пережили своего автора.

Язвительный ум и острый язычок Фаины Георгиевны общеизвестны. Она сыпала остротами не потому, что желала острить, это получалось невольно, таким был образ ее мышления. Почти каждый ответ или комментарий можно было записывать и помещать в книгу, но далеко не сразу догадались делать это.

Большинство невольных афоризмов великой актрисы моментально расходились по Москве и становились народным достоянием без авторства. Находились те, кто присваивал авторство себе.

Лишь часть метких высказываний попала в историю именно как афоризмы Раневской. К сожалению, большинство из них с ненормативной лексикой, которой Раневская иногда пользовалась.

Она не употребляла мат, но любила некоторые непечатные слова и выражения, однако это вовсе не было основой речи актрисы, как может показаться из того, что «запомнилось». К тому же многие непечатные слова вовсе не слышались грубо из ее уст, а всего лишь делали речь колоритней.

Данная книга – попытка «выловить» из множества «народных» анекдотов то, что по праву можно отнести к шедеврам Раневской.

Принадлежали ли все эти афоризмы Раневской?

Со стопроцентной уверенностью утверждать нельзя.

Как и то, что здесь собраны все ее меткие выражения или своеобразные комментарии и советы.

Раневская неисчерпаема, и если народная мудрость добавила к ее мудрости еще сотню-другую шедевров, которые не стыдно запомнить и при случае произнести, ни великая актриса, ни мы с вами в обиде не будем.

Фаина Георгиевна была блестящей драматической актрисой, но из песни слова не выкинешь, и если народная память поставила ей памятник за острое восприятие нелепости мира, таковой должен стоять, хотя бы в самой памяти. Подобные памятники и дороже, и куда крепче даже мраморных, да и много ценней их.

Фаина Георгиевна говорила, что она «недо…», мол, недоиграла, недолюбила, недожила… Но она все равно осталась не только в списке Британской энциклопедии и в памяти соотечественников не только афоризмами.

Она произносила остроты, не задумываясь, конечно, не делила их по темам и не шутила по заказу.

И все же, у нее были «любимые» темы для шуток – отношения с главрежем театра им. Моссовета Юрием Александровичем Завадским, перепалок с которым на каждой репетиции актеры просто ждали, актеры и современное состояние театра, «вредные» советы и т. п.

Фаина Георгиевна давала столь острые характеристики людям, что многие обижались, но такова была Раневская, она не считала нужным скрывать свое мнение, что частенько вредило ее отношениям с окружающими. Ее считали невыносимой старухой, но при этом любили даже те, кого она обижала.

Такова уж Раневская…

О театре и актерах

– Какие-то несчастные 99 % отвратительно играющих актеров портят репутацию целого театра!

* * *

– У нас актрисы готовы играть кого угодно, только бы роль не отдали смертельной подруге. Я вне конкуренции, с молодости играю старух – роли, на которые мало кто претендует. Беда в том, что таких ролей в пьесах мало, авторы помнят о нежелании актрис играть старух, потому и не вводят такие персонажи.

* * *

– У нас в театре сумасшедшая конкуренция среди дураков и бездарностей. Думаю, не только у нас и не только в театре.

* * *

О посредственной актрисе.

– Недостаток таланта и ума компенсирует бешеной активностью. Ей бы лучше в профсоюзе, а не на сцене.

* * *

– Как бы плохо ни играли в этом сезоне, в следующем обязательно найдется кто-нибудь, кто сыграет еще хуже.

* * *

– Раньше актеры на сцене заявляли о себе, а теперь только поддакивают…

* * *

– Идеальных режиссеров не существует – это не мое мнение, так говорят гениальные актрисы, я только поддерживаю их точку зрения.

* * *

– Среди молодых актеров половина по-русски не говорит, вторая не понимает.

* * *

– Хорошо сыгранная роль подобно зеркалу – в ней каждый увидит собственное отражение.

– А если не увидит, Фаина Георгиевна?

– Значит, либо сыграна плохо, либо весь спектакль проспал.

* * *

– Пока Генка Бортников будет отвлекать автографами поклонниц у служебного входа, можно с комфортом уйти через главный.

* * *

– У Музы тоже есть пристрастия. Она терпеть не может серый цвет посредственности.

* * *

Решается вопрос, как быть с молодым актером, который вовсе ничего не может:

– За год ничему не научился, ничего не добился…

Раневская решает заступиться:

– Зато самостоятельно!

* * *

– Если Верка Марецкая Звезда, зачем ей место под Солнцем?

* * *

– Раньше в театре была окружена творцами, а сейчас натворившими…

* * *

После очередной стычки на сцене во время репетиции одна из «сочувствующих» успокаивает:

– Фаина Георгиевна, не нервничайте. Нервные клетки не восстанавливаются.

Раневская фыркает:

– Это ваши не восстанавливаются, а мои так очень даже. А потом еще и мстят тем, кто их погубил! И это стоило бы учитывать некоторым несознательным режиссерам и актерам.

* * *

Услышав в чьем-то выступлении, что этот чиновник от культуры быстро поднялся по карьерной лестнице на самый верх в министерство:

– Он не поднялся, он всплыл… Такие всегда всплывают.

* * *

На репетициях с ней иногда бывало невыносимо сложно. Полностью выкладываясь сама, она требовала этого же и от окружающих, даже от новичков, и, имея привычку не сдерживать эмоции, нередко оскорбляла тех, с кем работала. Кто-то привык и не обращал внимания, кто-то просто молчал, не желая ввязываться или испытывая трепет перед властной актрисой, но были и те, кто обижался, и вполне справедливо.

После одного из таких выпадов Завадский требует:

– Немедленно принесите извинения!

Раневская, еще не остыв от возмущения, фыркает:

– Примите мои оскорбления…

Не заметив, что оговорилась, демонстративно удаляется со сцены.

* * *

– Как прошел спектакль?

– На «Ура!».

– Неужели? – сомневается приятельница, зная, что спектакль не очень удачный.

– Зрители кричали «Ура!», когда все закончилось.

– Фаина Георгиевна, о чем задумались?

– У меня закралось подозрение, что нынешние актеры во фразе «души прекрасные порывы» полагают, что «души» – это глагол.

* * *

Начинающему актеру, который на сцене просто невыносим:

– Если не можете играть сами, не мешайте делать это другим! Лучше уйдите, мы ваши реплики между собой распределим.

* * *

– Известные народные артисты это те, кого любят и власть, и народ.

– А неизвестные, Фаина Георгиевна?

* * *

О новом актере.

– У него на лице написана острая интеллектуальная недостаточность…

* * *

– Бездарности, как сорняки – такие же наглые, крепкие и частые. И так же заслоняют солнце талантам.

* * *

Услышав о неудачном спектакле известного режиссера.

– С опытом даже провалы получаются качественней.

* * *

О режиссере.

– Он всегда хвалит себя вслух, а других молча…

* * *

Марецкая философствует:

– С годами приходят мудрость и опыт…

Раневская театрально вздыхает в ответ:

– Только многих не бывает дома…

* * *

Прислушиваясь к зрительному залу:

– Жидкие аплодисменты подобны поносу – одно расстройство и жаловаться неприлично…

– Учитель, врач, актер – профессии от Бога! – вещает очередной чиновник, забыв, что он атеист.

Раневская вздыхает:

– Только зарплаты от государства…

* * *

– Нелегка жизнь актера, чтобы сорвать аплодисменты, нужно посадить голос.

* * *

На профсоюзном собрании актера ругают за пьянство.

– И, наконец, алкоголь разрушает семьи!

Раневская усмехается:

– А бывает, что создает…

* * *

О невыносимом режиссере.

– Нет, он не последняя сволочь, за ним целая очередь.

* * *

– В этот театр больше никто не ходит.

– Почему?

– Туда невозможно достать билеты, всегда аншлаг.

* * *

– Сейчас режиссеры в театре, как кошки: не нагадили, и уже молодцы!

* * *

– Великие экспериментировали в театре. Теперь экспериментируют театром.

* * *

О знакомом режиссере.

Марецкая:

– Не могу понять, хорошее у него зрение или плохое. Он читает то в очках, то без них.

Раневская в ответ:

* * *

Во время нудного собрания, где уныло говорят привычные слова о штампах и посредственности.

– Неправда, штампы и посредственность театру необходимы!

Труппа мгновенно оживилась в предчувствии нового перла.

– Надо же знать, чего мы лучше.

* * *

Раневская, у которой было ничтожно мало ролей для ее таланта, очень страдала от незанятости. Одна из актрис насмешливо посоветовала:

– Ах, Фаина Георгиевна, наслаждайтесь ничегонеделаньем!

Раневская горько усмехнулась:

– Безделье доставляет удовольствие только тогда, когда у тебя куча неотложных дел.

* * *

Актер сокрушенно читает вывешенный приказ о вынесении выговора:

– Но ведь вчера уже лично зачитали, зачем же нужно вывешивать на видное место!

– Голубчик, у нас только в любви признаются шепотом и на словах, а гадости обязательно громко и на бумаге.

* * *

– Вы неправы. Он очень любит работу…

Собеседник не соглашается:

– Что-то я не замечал этого!

– …он часами может смотреть, как другие работают.

* * *

Самих по себе дураков режиссеров и начальников не бывает, их дурость становится заметна, только когда рядом оказываются подчиненные. Редко кому даже из талантливых актеров удается выглядеть глупей режиссера.

* * *

На вопрос, чему посвящено предстоящее собрание:

– Назначению виноватых.

– Если провал есть, а виноватых нет, их надо назначить.

* * *

* * *

– Раньше актеры в театре служили, потом ролью жили, теперь роли играют, а скоро будут просто присутствовать на сцене. Навесят таблички: «Иванов», «Гаев», «Лопахин»… а остальное зритель пусть сам додумывает.

* * *

– Театр жив, пока на сцене «Три сестры», а в зале толпа народа. Вот если будет наоборот, тогда конец…

* * *

Актрисе, фальшиво играющей роль Дездемоны:

– Милочка, вы сильно рискуете.

– Вы думаете, Отелло, войдя в раж, может задушить меня вполне искренне?

– Боюсь, и ража не понадобится, зрители просто не позволят ему схалтурить.

* * *

Раневская называла средства массовой информации средствами массового уничижения.

* * *

– У Завадского в театре были три сестрицы. Верка Марецкая – ткачиха, я Бабариха, а Орлова хоть Гвидона и не родила, но по заморским странам все время болтается.

– А почему вы-то Бабариха?

– Из-за жопы.

* * *

Глядя на то, как лихо выплясывает Вера Марецкая на сцене:

– А говорят, ведьм не существует…

* * *

После слов докладчика «…со всеми вытекающими отсюда последствиями…» громко добавляет:

– …и выдавливаемыми тоже…

* * *

После очень скучного выступления:

– Сорок минут кряхтел, а говна всего-то кучка. Больше выдавить никак не смог.

* * *

На профсоюзном собрании.

– Представьте, какую кучу вопросов нам предстоит разгребать…

Раневская, разводя руками:

– Какую навалили, такую и будем…

* * *

Заведомо зная, что Раневская побывала на неудачной премьере.

– Фаина Георгиевна, вам понравился спектакль?

– Да. Я прекрасно выспалась. Правда, сначала мешало хлопанье кресел, зато потом, когда почти все ушли, стало спокойно. И в гардеробе никакой очереди.

* * *

– От вас никогда не дождешься похвалы!

– Зачем вам моя похвала? Хвалить должны зрители или Завадский. От первых хоть цветы будут, а второй роль даст.

* * *

Часто общаться на сцене с ней было очень тяжело.

– Раньше театр был другим…

В ответ молчание, актеры сговорились не замечать выпадов Раневской.

– …актеры лучше играли…

Снова молчание.

– …по-настоящему…

Убедившись, что ссориться никто не желает, заключает:

– …а нынче сдохли все!

* * *

Раневская постоянно опаздывала, особенно на собрания или читки пьес, вызывая шквал эмоций у Завадского.

После очередного крика пришла на удивление вовремя, села и тихонько сидела, не вступая ни в какие разговоры. Привыкшие к ее постоянному препирательству актеры даже забеспокоились – не больна ли? Нет, сидит, на часы поглядывает.

До самой Раневской очередь дошла нескоро, но вместо того, чтобы произносить свою реплику, она вдруг объявила:

– Тридцать восемь минут!

– Что?! Разве это в вашем тексте?

– Тридцать восемь минут я могла еще сидеть в туалете, но маялась здесь.

И спокойно произнесла реплику, положенную по роли. Рабочий настрой был сбит. Завадский кричал:

– Лучше бы вы отсутствовали, чем издеваться!

– Вы требуете? Выполню.

* * *

– Завтра спектакля не будет.

– Почему, Фаина Георгиевна?

– В главной роли Орлова, а она не того оттенка перчатки из Лондона привезла. Придется за новыми лететь. Какой уж тут спектакль…

* * *

– У Юрского много талантов и один огромный недостаток.

– Поздно родился, уже не успеет поставить для меня много спектаклей.

* * *

– Генка Бортников человек для театра полезный, – заявляет Раневская.

– Конечно, он же очень популярный актер.

– Да, если начало спектакля задерживается, его можно выпустить на сцену покрасоваться, минут на пятнадцать задержит. Если вовсе срывается – отправить в фойе раздавать автографы. Пока он раздает, можно еще одну репетицию провести…

– Он действительно популярен у зрительниц.

– Вот и я о том же. Его выпустить из театра, немного подождать, пока оттянет на себя всю толпу у входа, и можно уходить незамеченными.

Актер Геннадий Бортников заслуженно был любимцем публики, и его у выхода действительно всегда поджидали толпы восторженных поклонниц.

* * *

– Фаина Георгиевна, у вас много поклонников?

– Полный зал. Видите ли, от рампы до первого ряда довольно далеко, а бинокли есть не у всех. К тому же разглядывают не меня, а ноги Орловой или зад Марецкой.

* * *

Раневская обожала «сокращать» названия, особенно приевшиеся, например: Герой труда – Гертруда. Иногда это приводило к казусам.

Положенный прогон спектакля перед очередным чиновником. Труппа в сборе, даже Раневская уже пришла, а чиновница опаздывает. Не выдержав, Фаина Георгиевна вопрошает хорошо поставленным голосом на весь зал:

– Ну, и где наша ЗасРаКа?

ЗасРаКа – Заслуженный работник культуры.

* * *

Однажды Раневская и Бортников застряли в лифте из-за отключенного света. Просидели недолго, но, выбравшись на волю, Фаина Георгиевна вдруг заявила:

– Гена, вы обязаны на мне жениться. Я скомпрометирована.

Бортников годился ей во внуки, мало того, сама Раневская относилась к нему, как к своему внуку.

* * *

В театре, как и во всех других учреждениях культуры (и не только культуры), дважды в неделю проводились политзанятия, для которых полагалось конспектировать работы классиков марксизма-ленинизма, а по окончании учебного года сдавать своеобразный экзамен на «политическую зрелость».

Конечно, к актерам не очень придирались, но пропустить возможность немного поиздеваться над народными артистами тоже не могли, хотя принимали у них этот экзамен отдельно от остальных.

Первым «допрашивали» Завадского. Ему решено задать очень серьезный вопрос:

– Расскажите о работе Ленина «Материализм и эмпириокритицизм».

Солидный и важный Завадский несколько секунд, словно размышляя, крутил в руках свой знаменитый карандаш, без которого не появлялся нигде, потом важно кивнул:

Чуть растерявшиеся члены комиссии вспомнили другую работу:

– Хорошо, расскажите о работе Энгельса «Анти-Дюринг».

Ситуация повторилась, Завадский чуть подумал и снова кивнул:

Поняв, что ничего не добьются, Завадского отпустили.

Следующей экзекуторам «попалась» Вера Марецкая, ее решили подробно расспросить о троцкизме.

И вдруг она принялась буквально заламывать руки в отчаянье:

– Это такой ужас! Такой кошмар! Я… я не могу… не заставляйте меня рассказывать об этом ужасе…

Ее поспешно отпустили, чтобы не случилось истерики.

Раневской не пришлось отвечать на подобные вопросы, но Марецкая ехидно поинтересовалась, как Фаина вышла бы из такого положения.

– Я? Я бы подробно рассказала, как проклятый троцкизм сказался на моей судьбе.

– На твоей судьбе? Как он мог сказаться?!

– Не важно, главное, им пришлось бы выдержать рассказ о моей несчастной юности, загубленной молодости и почти погубленной старости. Я бы рассказала им о том, как едва не полюбила троцкиста, и что этот мерзавец мог со мной сделать, не раскуси я его подлую троцкистскую сущность.

Марецкая, ценившая шутку и обладавшая прекрасным чувством юмора, смеялась:

– Как жаль, что это не пришло в голову мне. Надолго отбила бы охоту устраивать подобные экзамены.

* * *

Бортников славился своей нетрадиционной ориентацией, что, с одной стороны, скрывалось, с другой – обсуждалось даже на собраниях.

Однажды, выслушивая нападки на своего любимца, Раневская вдруг пробасила:

– Что же за страна такая, где человек не может распорядиться своей жопой, как ему нравится?

* * *

В великолепном спектакле «Дальше – тишина», где Раневская и Плятт играли главные роли, Фаину Георгиевну страшно раздражало обилие реквизита на сцене, она жаловалась, что не пройти. Особенно протестовала против взгроможденного на шкаф велосипеда, требуя убрать этого монстра.

Рабочие сцены убирали, но на каждой следующей репетиции велосипед появлялся снова. Раневская утверждала, что это нарочно, чтобы убить ее.

Однажды, когда репетировали сцену без участия Раневской, которая наблюдала из зала, велосипед действительно грохнулся. Актеры успели отскочить в стороны, никто не пострадал, но испугались основательно.

Раневская утверждала, что это было покушение на нее лично, которое попросту сорвалось.

* * *

– У этой актрисы прекрасное образование…

– Вы уверены, Фаина Георгиевна? Она вообще непонятно как попала на сцену.

– Как попала, как раз понятно. Но ее образования вполне хватает, чтобы расписываться в ведомости на зарплату, и это хорошо.

– Чем же это хорошо?

– Представляете, что было бы, окажись она грамотней? Она писала бы пьесы!

* * *

С тоской:

– Теперь в театр ходят в чем попало, в том, в чем и на работу… скоро вовсе будут в пижамах ходить.

– Фаина Георгиевна, какая вам разница, в чем сидят зрители? Главное, чтобы они приходили, смотрели и слушали.

– Смотреть и слушать они могут в кино, а в театр ходят душу лечить. Для этого настрой нужен…

* * *

– Тротуары у театра в дни спектаклей вымощены поклонницами Генки Бортникова.

* * *

– Фаина Георгиевна, вас так любят зрители!

– Не меня – моих героинь. За ними меня никто не видит.

* * *

– Раньше были прекрасные пьесы и гениальные режиссеры, потом режиссеры стали просто хорошие, теперь режиссеры говно, осталось испортиться пьесам, и театра не будет.

* * *

– Вы счастливый человек? У вас столько поклонников, такая популярность…

– Разве в этом счастье? Счастье – это когда ты нужна, а когда, кроме Мальчика, в тебе никто не нуждается, разве это может быть счастьем?

Мальчик – собака Раневской, дворняга, которую она подобрала на улице больной и выходила.

* * *

– Страшно раздражают актерские улыбки.

– Почему?

– Никогда не знаешь, всерьез или это ради репетиции?

* * *

– Отрепетировать можно все, кроме собственного рождения.

* * *

Марецкая о новом актере, который непонятно как оказался в театре:

– Боже мой, как он будет играть, он же заикается?!

Раневская «успокаивает»:

– Не переживайте, это только когда разговаривает!

* * *

Раневскую пытаются убедить в необходимости присутствовать на каком-то скучнейшем заседании. Она, потупив глаза, басом:

– Не могу, у меня сегодня свидание…

Собеседник на несколько мгновений теряет дар речи, опомнившись, зачем-то интересуется:

– С самой собой. Я не могу ни пропустить, ни опоздать, голубчик, извините.

* * *

– Актеры разучились играть так, чтобы зрители не замечали ошибок костюмеров или рабочих сцены, а также их собственных оговорок. Вот когда в монологе Гамлета «Быть иль не быть – вот в чем загвоз» зрители не услышали последнего слова, можно было не сомневаться – перед нами настоящий Гамлет. А если зрители из зала подсказывают: «Пить иль не пить…», это значит – ни Гамлета, ни Шекспира на сцене нет.

* * *

– Никто не может быть абсолютно похожей на Любовь Орлову!

Не замечавшие у Раневской приступов льстивости актеры ждут продолжения, которое следует незамедлительно:

– Даже ей это не всегда удается!

* * *

Актриса, большая любительница сплетен, передала Раневской, что о ней плохо думает некто N. Раневская только пожала плечами:

– Я давно уже ему отомстила.

– Подумала о нем еще хуже.

* * *

Раневская и Марецкая сокрушаются из-за изменений во внешности.

Раневская:

– Раньше смотрела в зеркало в гримерке и видела молодую девушку, которую нужно загримировать в старуху. А сейчас вижу старуху, которую и гримировать не нужно.

Фаина Раневская: утраченные мемуары актрисы

В 1972 году Фаина Раневская взялась написать мемуары. Заключила договор с
издательством ВТО, на три года засела за письменный стол, а когда
рукопись была уже практически готова - вдруг за одну ночь все
уничтожила. Но, как оказалось, ее воспоминания сохранились...
Оказывается, все эти годы в Российском государственном архиве литературы
и искусства хранилась папка, в которую никто толком и не заглядывал. А
там - черновые наброски тех самых мемуаров. Множество записей, сделанных
на листочках, промокашках, даже обрезках картона собственной рукой
актрисы. А в этих записях - целая жизнь, с множеством подробностей... В
них звучит подлинный голос Раневской.
«Не понимаю, что это? Чувство стыдливости? Писать о себе. Неловко
как-то. Точно я моюсь в бане, пришла экскурсия и рассматривает со всех
сторон, а сложена я неважно. Три года писала книгу воспоминаний,
польстившись на аванс две тысячи рублей, с целью приобрести теплое
пальто… Наверное, я зря порвала все, что составило бы книгу, о которой
просило ВТО. И аванс теперь надо возвращать. Две тысячи рублей. Бог с
ними, с деньгами. Соберу, отдам аванс.

Фаина Георгиевна обожала рисовать и нередко баловала друзей шаржами. А
здесь она изобразила себя
Узнав, что я порвала рукопись, книгу моей жизни, которую писала в
течение трех лет, Маргарита Алигер (советская писательница, приятельница
Раневской. - Прим. ред.), отругав меня очень крепко, взяла с меня
слово, что я начну восстанавливать в памяти все, что уничтожила. Слово
приходится держать. Скажу о первом, как вспоминается, а не
хронологически, как было в книге…
Родилась я в конце прошлого века, когда еще в моде были обмороки. Мне
очень не нравилось падать в обморок, к тому же я никогда не расшибалась,
старалась падать грациозно. С годами это увлечение прошло, но один из
обмороков принес мне счастье, большое и долгое. В тот день я шла по
Столешниковому переулку, разглядывая витрины роскошных магазинов, и
рядом с собой услышала голос человека, в которого была влюблена до
одурения. Я собирала его фотографии, писала ему письма, никогда их не
отправляя.

Страница из записок Раневской. Фаина Георгиевна писала всем, что
попадалось под руку, - карандашом, ручкой, а иногда заграничными
фломастерами, привезенными друзьями
Услышав его голос, упала в обморок неудачно и расшиблась сильно. Меня
приволокли в расположенную рядом кондитерскую, положили на диванчик (эта
кондитерская и теперь существует, на том же месте, а тогда она
принадлежала француженке с французом). Сердобольные супруги влили мне в
рот крепчайший ром, от которого я сразу пришла в себя, и тут же снова
упала в обморок, когда голос этот прозвучал вновь, справляясь о том, не
очень ли я расшиблась?
Прошло несколько лет, я уже стала начинающей актрисой, работала в
провинции и по окончании сезона приехала в Москву. Видела днем и в
ночное время длинные очереди за билетами в Художественный театр.
Расхрабрилась и написала ему письмо. «Пишет Вам та, которая в
Столешниковом переулке однажды, услышав Ваш голос, упала в обморок. Я
уже актриса - начинающая. Приехала в Москву с единственной целью -
попасть в театр, когда вы будете играть. Другой цели в жизни у меня
теперь нет и не будет».
Письмо помню наизусть, сочиняла его несколько дней и ночей. Ответ пришел
очень скоро: «Дорогая Фаина, пожалуйста, обратитесь к администратору, у
которого на Ваше имя будет два билета. Ваш В. Качалов». С этого вечера и
до конца жизни этого изумительного артиста и неповторимой прелести
человека длилась наша дружба, которой очень горжусь. Бывала у него
постоянно, вначале робела, волновалась. Вскоре он приручил меня… Он
служил мне примером в своем благородстве. Мне очень хочется рассказать
об его скромности.
Я присутствовала при том, как Вас. Ив. (Василий Иванович Качалов. -
Прим. ред.), вернувшись из театра домой, на вопрос жены: как прошла
репетиция «Трех сестер», где он должен был играть Вершинина, ответил:
«Немирович снял меня с роли и передал ее Болдуману. Он поступил
правильно. Болдуман много меня моложе, в него можно влюбиться, а в меня
уже нельзя». Представляю, сколько злобы, ненависти встретил бы Немирович
с другим актером. Писали бы заявления об уходе из театра, жалобы по
инстанциям...

Фаина Раневская и Владимир Воронов в фильме «Человек в футляре». 1939 г.
С первого свидания Раневскую прогнали камнями
По какому-то особому свойству памяти в старости видится и помнится
детство удивительно ярко, будто оно кончилось только вчера. Вижу себя во
дворе дома, где живу, ко мне бежит большая, очень грязная собака по
имени Букет, которую нежно люблю. За какие-то провинности собаки дворник
ее бранит. Я испытываю нестерпимое желание повторить все, что говорит и
делает дворник. Верчу козью ножку и произношу слова, значение которых
поняла только взрослой. Изображаю всех, кто попадается на глаза.
«Подайте Христа ради…» - произношу за нищим. «Сахарная мороженая», -
кричу вслед за мороженщиком, шамкаю беззубым ртом: «Иду на Афон Богу
молиться» и хожу с палочкой, скрючившись, а мне четыре года.
Убеждена, что некоторые люди родятся, чтобы быть актерами. В связи с
этим мне вспоминаются слова великого артиста В. Н. Давыдова: он когда-то
сказал, будучи в гостях у моей мамы, а я при этом была: «Абсолютно
бездарный артист - такая же редкость, как и абсолютно гениальный». Так
вот «абсолютно бездарные - это те, кто, как обычно говорят, «учатся на
артиста». Этому научиться нельзя, это в составе крови…
Всегда завидовала таланту, началось это с детства. Приходил в гости к
старшей сестре гимназист, читал ей стихи, ухаживал, флиртовал, вращал
глазами, рычал тигром, топал ногами, ломал руки, рвал на себе волосы…
Чтение повергло меня в трепет. Стихи назывались «Белое покрывало».
Кончалось чтение словами: «Так могла солгать лишь мать». И зарыдал. Я
была в экстазе.
Потом подруга сестры читала: «Я не писала вам давно и думаю, вам это все
равно». И тоже рыдала, и опять мой восторг и зависть, и горе, потому
что у меня не выходит, когда я пыталась им подражать. Значит, я не смогу
быть актрисой… Теперь, к концу моей жизни, я не играю на сцене.
Ненавижу актеров, «игральщиков», не выношу органически, до физического
отвращения. Меня тошнит от партнера, «играющего» роль, а не живущего
тем, что ему надлежит делать в силу обстоятельств.

«Я сошла с ума...». Фаина Раневская с Любовью Орловой и ее дублершей в
фильме «Весна». 1947 г.
Вспоминаю свои игрушки… Петрушка, Городовой, Цыган, Дворник, и еще
какие-то куклы. Я переиграла все роли, показывая с ними кукольные
спектакли. Говорила, меняя голоса. Мой Городовой имел неописуемый успех.
Была и ширма, и лесенка, на которую я становилась. Сладость, слава
переживаний - все за ширмой, потом с достоинством выходила,
раскланивалась… Как могло случиться, что в детстве я видела цветной
фильм? Изображали сцену из «Ромео и Джульетты». По лестнице взбирался на
балкон юноша, неописуемо красивый, потом появлялась девушка, неописуемо
красивая, они целовались. Восхищенная, я плакала. Это было потрясение.
Придя домой, в состоянии опьянения от искусства, дрожащими руками я
хватаю копилку-сфинкса, с мелкими деньгами (плата родителей за выпитый
мною рыбий жир). Сфинкса разбиваю. Я в неистовстве. Мне надо совершить
что-то большое, необычное. Из разбитого сфинкса вывалились все мои
сбережения, налетели соседские дети. Я им говорю: «Берите, берите, мне
больше ничего не надо!» И сейчас, в 80 лет, мне тоже ничего не нужно,
даже духи из Парижа! Мне их прислали - подарок друзей, и теперь
перебираю в уме, кому бы их отдать. Экстазов давно уже не испытываю.
Жизнь кончена, а я так и не узнала, что к чему.
…Первое свидание ранней молодости было неудачным. Театр. Максим Горький.
«Мещане». Приглашение на свидание: «Артистке в зеленой кофточке».
Дальше указание места свидания, и угроза: «Попробуй только не прийтить!»
Подпись, печать. Сожалею, что не сохранила этого документа. Не так
много я получала приглашений на свидание. Тот гимназист поразил мое
сердце фуражкой, где над козырьком был великолепный герб гимназии… Придя
на свидание, я застала на указанном месте девочку, которая попросила
меня удалиться, так как я уселась на ее скамью, где у нее свидание.
Вскоре появился герой, нисколько не смутившийся при виде нас обеих.

Поздравительная телеграмма Виктору Ардову
Герой сел между нами и стал насвистывать. И соперница потребовала, чтобы
я немедленно удалилась, на что я резонно отвечала: «Мне на этом месте
назначили свидание, и я никуда не уйду». Соперница заявила, что не
сдвинется с места, я сделала такое же заявление. Каждая из нас долго
отстаивала свои права, после чего соперница подняла с земли несколько
увесистых камней и стала в меня их кидать. Мне было больно, я заплакала и
покинула поле боя, потирая ушибленные места. Потом вернулась и сказала:
«Вот увидите, вас накажет Бог!» И ушла, полная достоинства.
Мандельштам ушел, не расплатившись
Не наблюдаю в моей дворняге тупости, которой меня угнетают
друзья-неандертальцы, а где взять других теперь? Стало холодно, конец
декабря. Ненавижу зиму. Снег, как саван, зима хороша для «танца на льду»
и лыж, а теперь мне тошно от снега-савана…

«Я не избалована вниманием к себе критиков, в особенности критикесс,
которым стало известно, что я обозвала их «амазонки в климаксе», -
жалуется Раневская в письме другу, писателю Виктору Ардову
Вспоминая двадцатые годы, я часто думаю о Мандельштаме. Впервые я
увидела его, когда мы с Гельцер (балерина Екатерина Гельцер. - Прим.
ред.) сидели в кондитерской, в Москве. К столику без приглашения подсел
Мандельштам. Заказал шоколад в чашке, пирожное, сняв котелок,
поклонился… И ушел, предоставив возможность расплатиться за него
Гельцер, с которой не был знаком. Мы хохотали после его ухода, это было
очень смешно. Он уходил торжественно, подняв голову и задрав маленький
нос. Тогда же я подумала, что он гениальная личность. Когда я узнала его
стихи, я поняла, что не ошиблась...
Маяковского я впервые увидела в доме, где помещалась какая-то школа, то
ли музыкальная, то ли театральная, называлась «Школа братьев Шор»…
Маяковский был одет по моде: визитка, полосатые брюки, помню красивый
галстух. Он все время стоял, ел бутерброды, молчал. Был он красивый…
Следующая, последняя встреча - в Баку в 1925 году. Я увидела его в
театре, где играла в то время. Он сидел один, в актерской уборной. В
театре был его вечер…

Фаина Раневская в молодости. 1929 г.
Сидел он, задумавшись. Я вошла и увидела такую печаль у него в глазах,
какая бывает у бездомных, брошенных хозяевами собак. Я, растерявшись,
сказала: «Мы познакомились у Шоров». Он ответил, что был там один раз.
Актриса под дверью пропищала: «Нигде кроме, как в Моссельпроме». Он
сказал: «Это мои стихи». Актриса хихикала за дверью, хихикали все. Его
травили весь вечер, а он, с папиросой, прилепленной к губе, говорил
гениальности и дерзости. Был он умница, из людей моего времени.
...А теперь - одна, одна, одна… Спасаюсь книгами - Пушкиным, Толстым.
Очень тоскую - нет Павлы Леонтьевны, нет Ахматовой. Стихи Анны Андреевны
сводили с ума. Будучи в Ленинграде, я часто ездила к ней за город, в ее
«будку», как звала она свою хибарку. Помнится, она сидела у окна,
смотрела на деревья, а увидев меня, закричала: «Дайте, дайте мне
Раневскую!» Очевидно, ей было одиноко, тоскливо. Стала она
катастрофически полнеть, перестала выходить на воздух. Я повела ее
гулять. Сели на скамью, молчали. Лева был далеко... (сына Ахматовой Льва
Гумилева арестовывали четыре раза, в последний раз в 1949 году, а
освобожден и реабилитирован он был только в 1956?м. - Прим. ред.)

Нет уже Михаила Яншина. Актер был редкостно талантливый, и слушать было
его интересно. Рассказал мне, как однажды на репетиции отказался
следовать указанию Станиславского. Станиславский опешил, сказал:
«Репетиция окончена» - и вышел. Яншин испугался, актеры на него
накинулись, хотели отколотить. Яншин убежал домой, плакал, проклинал
себя. Наутро его позвали к телефону. Яншин понял: его увольняют. Но
Константин Сергеевич сказал: «Я долго думал, почему вы не захотели
следовать моему указанию, в чем была моя ошибка. Я понял, вы были
правы». Рассказывая это, Яншин заплакал. Заплакала и я. От любви… Мне
говорили, что Яншин - недобрый. Я этого не чувствовала. Напротив. Был он
давно очень болен и мучился. Мы с ним халтурили в «Свадьбе», в ужасно
халтурной атмосфере, с плохим, убогим режиссером (имеется в виду
знаменитый фильм «Свадьба» режиссера Исидора Анненского. - Прим. ред.).
Яншин кротко все терпел, я неистовствовала. Он утешал меня, жалел за то,
что я в плохом театре. Был он моложе меня… А я и его, и Олю Андровскую
пережила - грустно…

В шуточном стихотворении актрисе Клавдии Половиковой Раневская выразила
свое презрение к званиям, ордерам на квартиры и другим материальным
благам. 1947 г.
Помню, как я узнала о смерти Станиславского. В Железноводске по утрам
бродила с кружкой с минеральной водой. Болела печень, в те времена я еще
лечилась. Обычно, проходя мимо газетного киоска, покупала газету. В ней
оказалась траурная рамка с извещением о кончине Станиславского. Я
заплакала, но это был не плач, а что-то похожее на собачий лай. Я лаяла:
ав, ав, ав, и так дошла до санатория, не переставая лаять. Кинулась на
постель и начала нормально плакать.
Года за два до смерти К. С. я репетировала «Вассу Железнову» в Театре
Красной Армии. Режиссера спектакля, Елизавету Телешеву, позвали к
телефону, звонил Станиславский. Я взяла соседнюю трубку, чтобы послушать
все, что говорит К. С. Телешева отвечала, волнуясь, на все его вопросы,
заявив, что у актера, играющего в массовой сцене, болят зубы. И что
актер просит разрешения перевязать щеку перед выходом на сцену, опасаясь
простуды. К. С. категорически запретил перевязывать щеку. На вопрос
Телешевой: «Как быть?» К. С. сказал: «Заменить спектакль».
В жизни со Станиславским у меня была только одна встреча. Году в 16-м,
не помню точно, переходила дорогу по Леонтьевскому переулку. Извозчик
крикнул: «Поберегись!» - так тогда кричали ваньки. Я отскочила от
пролетки, в которой сидел Станиславский. От радости, что вижу его седую
голову, стала плакать и закричала: «Мальчик мой дорогой!» Он стал
смеяться, поднялся и помахал мне шляпой, а я бежала рядом и кричала:
«Мальчик мой дорогой!..» Чувство охватившего меня счастья испытываю и
сейчас…
В театральную школу Раневскую не приняли по неспособности
Воспоминания мучительно надоели. Вспоминается все не по порядку, а
как-то халтурно, вразброс... В театральную школу я принята не была, по
неспособности. Восхитительная Гельцер, в свите которой я состояла
поклонницей, отнеслась ко мне с участием и устроила меня на «выходные»
(теперь говорят «проходные». - Прим. ред.) роли в Малаховку, летний
театр под Москвой. Представляя меня антрепризе театра, во главе которого
была ее близкая приятельница, сказала: «Знакомьтесь, это моя закадычная
подруга Фанни, из провинции». В те далекие времена в летнем театре
Малаховки гастролировали великая Садовская, великий Петипа, Певцов и еще
много других неповторимых…

Помню летний солнечный день, садовую скамейку подле театра, на которой
дремала старушка. Помню, как кто-то поздоровался с ней, сказал:
«Здравствуйте, наша дорогая Ольга Осиповна!» Тогда я поняла, что сижу
рядом с актрисой Садовской. Вскочила… Садовская спросила: «Что это с
вами? Почему вы прыгаете?» Я, заикаясь (что со мной бывает при сильном
волнении), сказала, что прыгаю от счастья, что сидела рядом с Садовской.
А сейчас побегу всем хвастать об этом… «Смешная какая барышня, чем вы
занимаетесь?» - «Я хочу быть артисткой. А сейчас в этом театре, на
выходах…» - «Где вы учились?» Я созналась, что в театральную школу меня
не приняли, потому что я не талантливая и не красивая. По сей день
горжусь, что насмешила до слез саму Садовскую.
...Вот я играю в пьесе Сумбатова Прелестницу, соблазняющую юного
красавца. Действие происходит в горах Кавказа. Я стою на горе и говорю
противно-нежным голосом: «Шаги мои легче пуха. Я умею скользить, как
змея». После этих слов мне удалось свалить декорацию, изображавшую гору и
больно ушибившую моего партнера. В публике смех. Партнер угрожает
оторвать мне голову. Я дала себе слово уйти со сцены. Падение было
воспринято всеми, включая художника, создавшего декорацию, как провал
спектакля по моей вине…
Вспоминаю: белую лисицу, ставшую грязной, я самостоятельно выкрасила
чернилами. Высушив ее, решила украсить ею туалет, набросив лису на шею.
Платье на мне было розовое, с претензией на элегантность. Когда я начала
кокетливо беседовать с партнером, он, увидев мою черную шею, чуть не
потерял сознание. Это был второй повод для меня уйти со сцены… А однажды
мне пришлось играть в детском спектакле утреннюю добрую фею. Была зима,
в театр я ушла в валенках и забыла их снять, выходя на сцену. Мне был
объявлен выговор с угрозой увольнения.

Крым. Сезон в Крымском городском театре. Голод. Военный коммунизм.
Гражданская война. Власти менялись буквально поминутно. Было много
такого страшного, чего нельзя забыть до смертного часа и о чем писать не
хочется. А если не сказать всего, значит, не сказать ничего. Потому и
порвала книгу...
Сделала вид, что аплодисменты Сталину относятся к ней
Наплевательство. Разгильдяйство. Неуважение к актеру и зрителю. Это
сегодня театр. Мне пишут: «Скажите, как вы сделались артисткой? Как
завидую вам! Ведь у вас такая веселая жизнь». Всем, кто так думает,
отвечаю: «У актера подлинного, настоящего жизнь трудная. Постоянное
недовольство собой. Скоро будет 60 лет, как я на сцене, а у меня только
одно желание, громадное желание, это играть с артистами, у которых я
могла бы еще учиться. И говорю это абсолютно искренне. Очень люблю
многих коллег артистов и моего поколения, и моложе меня.
Сейчас в пьесе «Дальше - тишина» моим партнером является Ростислав
Плятт, актер редкого обаяния, и как его назвали в одной газетной статье -
«гигант». (Далее более поздняя приписка, сделанная Раневской к этой
записи. - Прим. ред.) Пять лет, всего пять лет назад радовалась и даже
наслаждалась, играя с Пляттом. Сейчас он представляльщик, ничего не
чувствует, играет, как играл накануне. Перестал работать, халтурит
цинично. Играть с ним стало трудно, противно, а ведь надо жить, а не
«играть», играют дети.
Приходится здесь о Завадском. (Воспоминания относятся к годам, когда
Фаина Георгиевна служит в Театре Моссовета и «воюет» с главным
режиссером театра, Юрием Завадским. - Прим. ред.) Что делать, это моя
жизнь и моя боль сейчас… Только здесь я могу сказать всю правду и
оправдать себя, так как мне не дали возможности сказать ни слова в свою
защиту.

Был шум в сердце и мозговых сосудах. Боль была такая невыносимая, что я
кричала. Давление подскочило… Двое суток держался сердечный спазм, было
много докторов… Спазмы начались после того, как я узнала, что обо мне
было собрание в театре, на которое меня не позвали. Упрекали меня в
заносчивости и зазнайстве, в том, что я завладела театральной машиной,
лучшим номером в гостинице. Что меня встречают аплодисментами, что я
всегда лезу вперед фотографироваться. Что во Львове я вышла на одно
собрание, где меня вызвали в президиум, на аплодисменты, относящиеся к
Сталину, сделав вид, что аплодисменты относятся ко мне… Все выступления
были только обо мне, где мне было предъявлено много обвинений…
Я поняла, что не была вызвана на это собрание ни парткомом, ни
месткомом, ни дирекцией театра намеренно. Чтобы не дать собранию
разъяснений по поводу того, как велась работа над спектаклем, вернее,
как не велось никакой работы главным режиссером, который в период
гастролей не вел никаких репетиций. Я силой заставила репетировать в
Свердловске, где было только три репетиции. На репетициях Завадский
занимался в основном «рисованием» и явно выказывал незаинтересованность в
работе со мной, что глубоко меня огорчало. Я работала активно, но
пассивность режиссера только усугубила мое раздражение, что в результате
и явилось поводом к скандалу.
Который выразился в том, что главный режиссер позволил себе крикнуть
мне: «Убирайтесь вон из театра!», на что я ответила ему той же фразой
(по воспоминаниям присутствовавших, Раневская крикнула Завадскому: «Вон
из искусства!» - что и послужило причиной разбирательства в театре. -
Прим. ред.). Я не могла иначе прореагировать на оскорбление, нанесенное
мне впервые в жизни, к тому же публично и никак не заслуженно, потому
что, идя навстречу театру, несмотря на запрещение врачей, я поехала на
эти гастроли на Урал. Преодолевая недомогание, я работала упорно… И даже
в день, когда главный режиссер оскорбил меня, - в тот же вечер тоже
играла, имея полное право не играть по состоянию здоровья. Чувство
обязательства по отношению к театру и зрителю заставляет меня остаться
до конца гастролей…

Страница из воспоминаний Раневской, где она рассказывает, как ее мама
горевала о смерти Антона Чехова
После состоявшегося незаконного собрания по поводу меня ко мне заходили
актеры… Мне передали, что после собрания председатель месткома, узнав,
что меня довели до припадка, сказал: «Пора кончать этот «освенцим
Раневской». На мой вопрос к товарищам, почему они молчали на собрании,
не нашли возможности опровергнуть вымышленные обвинения, товарищи
ответили, что они боялись Завадского. Человека злого и мелкого,
мстительного, который может и лишить работы… Считаю поведение дирекции и
парторга незаконным, жестоким и бесчеловечным в отношении актрисы моего
возраста…
В прошлой жизни была собакой
Приходят поздравления с Новым годом. Не понимаю этого. Ведь не
поздравляют с месяцами. Не вижу разницы.
Сижу, как всегда, без денег. Надоело это. Надоело ВСЕ. Всех огорчает моя
чудовищная скупость, ибо в бедность никто не верит. Продолжаю
выплачивать аванс за порванную книгу. Ненавижу писать, я люблю читать.
Жалею, что не вела дневник, много было всего…
Принесли собаку старую, с перебитыми ногами, лечили ее добрые врачи.
Собака гораздо добрее человека и благороднее. Теперь она моя большая и,
может быть, единственная радость. Но трудная это радость. Она сторожит
меня, никого в дом не пускает. Дай ей бог здоровья!
...Недавно поняла, откуда, почему любовь к животным такая горестная. Это
от детства, от пережитого горя - смерти лошади, которая возила нас,
детей, к морю, в купальню. Любила я эту лошадь, как можно любить только
хорошего человека. Однажды я увидела в окно, как дворник и кучер волокут
нашу лошадь, чтоб уложить ее на подводу. Я закричала: «Куда вы везете
Васю?» Дворник ответил: «На живодерню». Я еще не знала этого слова, но
поняла, что лошадь умерла… И теперь, через 75 лет, я вспоминаю звездное
небо и вижу ясно, как волокут мертвую лошадь, и чувствую мою любовь к
ней острее, чем тогда, в детстве.

Я ненавидела гувернанток, не любивших меня. А вот собаку, грязную, со
свалявшейся шерстью, в которой застревали даже гвозди, любила с
нежностью невыразимой. По ночам она гремела цепью, бегая по большому
двору, и не давала мне спать. Я вылезала на окно, смотрела на нее,
жалела. Эту собаку звали Букет… Наверное, в одном из воплощений жизни я
была собакой, потому что люблю их «любовью к ближнему».
Учиться я начала, повзрослев. И теперь, в старости, стараюсь узнать
больше и больше вспоминаю. И часто вспоминаю мудреца, сказавшего: «Знаю
только то, что ничего не знаю».
Я очень хорошо знаю, что талантлива, а что я создала? Пропищала - и
только. Кто, кроме моей Павлы Леонтьевны (актриса Павла Вульф, ближайшая
подруга Раневской. - Прим. ред.), хотел мне добра в театре? Кто
мучился, когда я сидела без работы? Никому я была не нужна. Николай
Охлопков, Алексей Дмитриевич Попов были снисходительны. Завадский
ненавидел. Я бегала из театра в театр, искала и не находила. И это все.
Личная жизнь тоже не состоялась. В общем, жизнь прошла и не поклонилась,
как сердитая соседка».

Фаина Раневская

Я – Фаина Раневская

© ООО «Издательство АСТ», 2013

* * *

Раневская в отличие от большинства других знаменитых людей не оставила мемуаров.

Ей не раз предлагали написать воспоминания и даже выплачивали аванс. Она начинала, бросала и возвращала деньги. Пожалуй, она вообще относилась к мемуарам отрицательно, а уж когда ей предложили написать об Ахматовой, ответила, что «есть еще и посмертная казнь, это воспоминания о ней ее „лучших“ друзей».

Так и получилось, что полноценных мемуаров Раневской не существует, есть только небольшие отрывки – черновики, дневниковые записи, письма, интервью. Это очень печально, и не только потому, что она могла бы рассказать много интересного, но еще и потому, что у нее был серьезный литературный талант. Она мастерски владела словом, могла короткой точной фразой высказать то, что многим не удалось бы объяснить и десятком предложений. Она с легкостью сочиняла литературные пародии и анекдоты, писала стихи…

Впрочем, один раз Раневская все же довела свою книгу мемуаров до конца. Работала над ней три года, а потом… уничтожила. В одной частной беседе она сказала, что написать о себе всю правду ей никто не позволит, а лгать она не хочет. Возможно, в этой ее бескомпромиссности и было дело. А возможно были и другие причины. Нам остается только гадать…

«Писать о себе плохо – не хочется. Хорошо – неприлично. Значит, надо молчать. К тому же я опять стала делать ошибки, а это постыдно. Это как клоп на манишке. Я знаю самое главное, я знаю, что надо отдавать, а не хватать. Так доживаю с этой отдачей. Воспоминания – это богатство старости».

Фаина Георгиевна Раневская родилась в Таганроге в 1896 году в семье Гирша Хаимовича и Милки Рафаиловны Фельдман.

Конечно, тогда ее фамилия тоже была Фельдман – Раневской она стала много позже, когда выбирала себе актерский псевдоним.

Ее отец, Гирш Хаимович Фельдман, был человеком уважаемым и влиятельным, он владел химической фабрикой по изготовлению красок и со временем превратился в очень состоятельного нефтепромышленника, имевшего большой вес в местных торгово-промышленных кругах. В Таганроге у него был большой двухэтажный дом, в котором он жил со своей семьей, несколько доходных домов, магазины и даже пароход «Святой Николай».

В семье Фельдман было четверо детей – старшая дочь Белла, сын Яков, дочь Фаина и младший сын Лазарь, который умер ребенком. Дом, в котором они жили, сохранился и сейчас, а в 2008 году возле него был установлен памятник Фаине Раневской в роли Ляли из фильма «Подкидыш». Впрочем, сама она покинула отчий дом еще до революции и потом больше ни разу туда не приезжала.

Когда Фаину Георгиевну Раневскую попросили написать автобиографию, она начала так: «Я – дочь небогатого нефтепромышленника…»

Детство Фаины не было счастливым.

«Мне вспоминается горькая моя обида на всех окружавших меня в моем одиноком детстве», – говорила она. На первый взгляд непонятно, в чем было дело, ведь ее семья была вполне состоятельной и в меру любящей.

Одиночество Фаины было не физическим, а психологическим – у нее была слишком тонкая чувствительная натура, и ей не находилось друзей и вообще близких по духу людей среди тех, кто ее окружал. Она вспоминала, что впервые почувствовала себя несчастной в шесть лет, когда увидела бедных замученных животных в приезжем зверинце. Всех остальных они веселили, а она плакала…

К тому же, она заикалась, а в детском возрасте это страшное несчастье. Дети жестоки, и маленькая Фаина достаточно хлебнула насмешек одноклассниц. Да и учителя деликатностью и терпением не отличались. Так и получилось, что девочка не чувствовала себя счастливой и защищенной ни дома, ни в гимназии. Это плохо сказалось на ее характере – она стала нервной, замкнутой, почти перестала учиться…

«Ребенка с первого класса школы надо учить науке одиночества».

«…В пять лет была тщеславна, мечтала получить медаль за спасение утопающих…

Теперь медали, ордена держу в коробке, где нацарапала: «Похоронные принадлежности».»

В гимназии Фаина проучилась недолго – вскоре ее исключили за плохую успеваемость. Хотя может быть родители и сами ее оттуда забрали.

В письме одной своей приятельнице она впоследствии писала: «Училась в Мариинской женской гимназии Таганрога… Очень плохо… оставалась на второй год… Гимназию ненавидела… не давались четыре правила арифметики, задачи решала, рыдая, ничего в них не понимая. В задачнике… купцы продавали сукно дороже, чем приобретали! Это было неинтересно». Она умоляла родителей забрать ее оттуда, в гимназии в свою очередь тоже хотели от нее избавиться, и довольно скоро родители перевели ее на домашнее воспитание.

Впрочем, дома Фаина получила образование не хуже гимназического – ее учили чтению, арифметике, иностранным языкам, музыке, ну и конечно же хорошим манерам, шитью и домоводству, как и положено девочке из приличной патриархальной семьи. Правда, качество этого образования оставляло желать лучшего, отец считал, что главное для женщины – удачно выйти замуж, поэтому на то, чему и как учат его дочь, он обращал мало внимания. Так и получилось, что всему, что ей могло понадобиться в жизни, Фаина училась сама, будучи уже взрослой.

«Проклятый девятнадцатый век, проклятое воспитание: не могу стоять, когда мужчины сидят».

«Семья заменяет все. Поэтому, прежде чем ее завести, стоит подумать, что тебе важнее: все или семья».

Театром, игрой на сцене, актерством Фаина Раневская «заболела» еще в раннем детстве.

Уже в три года она разыгрывала сценки со своими куклами, причем каждой определяла роль, как заправский режиссер. Став постарше, она изображала всех, кто попадался ей на глаза, с удовольствием разыгрывая роль за ролью. А свой первый настоящий, пусть и любительский, театральный опыт она приобрела в восемь лет, поставив и сыграв с артистами-куклами знаменитый детский спектакль «Петрушка».

Раневская говорила, что «Петрушка» – это было потрясение номер один ее детства. Вторым потрясением стал отрывок из какого-то цветного фильма (видимо раскрашенного вручную). Двенадцатилетняя Фаина с замиранием сердца смотрела прекрасную историю любви, а потом прибежала домой, разбила свою копилку и раздала деньги соседским детям – так ей хотелось после увиденной красоты сделать тоже что-то большое и красивое.

Фаина Раневская: утраченные мемуары актрисы

В 1972 году Фаина Раневская взялась написать мемуары. Заключила договор с
издательством ВТО, на три года засела за письменный стол, а когда
рукопись была уже практически готова - вдруг за одну ночь все
уничтожила. Но, как оказалось, ее воспоминания сохранились…
Оказывается, все эти годы в Российском государственном архиве литературы
и искусства хранилась папка, в которую никто толком и не заглядывал. А
там - черновые наброски тех самых мемуаров. Множество записей, сделанных
на листочках, промокашках, даже обрезках картона собственной рукой
актрисы. А в этих записях - целая жизнь, с множеством подробностей… В
них звучит подлинный голос Раневской.
«Не понимаю, что это? Чувство стыдливости? Писать о себе. Неловко
как-то. Точно я моюсь в бане, пришла экскурсия и рассматривает со всех
сторон, а сложена я неважно. Три года писала книгу воспоминаний,
польстившись на аванс две тысячи рублей, с целью приобрести теплое
пальто… Наверное, я зря порвала все, что составило бы книгу, о которой
просило ВТО. И аванс теперь надо возвращать. Две тысячи рублей. Бог с
ними, с деньгами. Соберу, отдам аванс.

Фаина Георгиевна обожала рисовать и нередко баловала друзей шаржами. А
здесь она изобразила себя
Узнав, что я порвала рукопись, книгу моей жизни, которую писала в
течение трех лет, Маргарита Алигер (советская писательница, приятельница
Раневской. - Прим. ред.), отругав меня очень крепко, взяла с меня
слово, что я начну восстанавливать в памяти все, что уничтожила. Слово
приходится держать. Скажу о первом, как вспоминается, а не
хронологически, как было в книге…
Родилась я в конце прошлого века, когда еще в моде были обмороки. Мне
очень не нравилось падать в обморок, к тому же я никогда не расшибалась,
старалась падать грациозно. С годами это увлечение прошло, но один из
обмороков принес мне счастье, большое и долгое. В тот день я шла по
Столешниковому переулку, разглядывая витрины роскошных магазинов, и
рядом с собой услышала голос человека, в которого была влюблена до
одурения. Я собирала его фотографии, писала ему письма, никогда их не
отправляя.

Страница из записок Раневской. Фаина Георгиевна писала всем, что
попадалось под руку, - карандашом, ручкой, а иногда заграничными
фломастерами, привезенными друзьями
Услышав его голос, упала в обморок неудачно и расшиблась сильно. Меня
приволокли в расположенную рядом кондитерскую, положили на диванчик (эта
кондитерская и теперь существует, на том же месте, а тогда она
принадлежала француженке с французом). Сердобольные супруги влили мне в
рот крепчайший ром, от которого я сразу пришла в себя, и тут же снова
упала в обморок, когда голос этот прозвучал вновь, справляясь о том, не
очень ли я расшиблась?
Прошло несколько лет, я уже стала начинающей актрисой, работала в
провинции и по окончании сезона приехала в Москву. Видела днем и в
ночное время длинные очереди за билетами в Художественный театр.
Расхрабрилась и написала ему письмо. «Пишет Вам та, которая в
Столешниковом переулке однажды, услышав Ваш голос, упала в обморок. Я
уже актриса - начинающая. Приехала в Москву с единственной целью -
попасть в театр, когда вы будете играть. Другой цели в жизни у меня
теперь нет и не будет».
Письмо помню наизусть, сочиняла его несколько дней и ночей. Ответ пришел
очень скоро: «Дорогая Фаина, пожалуйста, обратитесь к администратору, у
которого на Ваше имя будет два билета. Ваш В. Качалов». С этого вечера и
до конца жизни этого изумительного артиста и неповторимой прелести
человека длилась наша дружба, которой очень горжусь. Бывала у него
постоянно, вначале робела, волновалась. Вскоре он приручил меня… Он
служил мне примером в своем благородстве. Мне очень хочется рассказать
об его скромности.
Я присутствовала при том, как Вас. Ив. (Василий Иванович Качалов. -
Прим. ред.), вернувшись из театра домой, на вопрос жены: как прошла
репетиция «Трех сестер», где он должен был играть Вершинина, ответил:
«Немирович снял меня с роли и передал ее Болдуману. Он поступил
правильно. Болдуман много меня моложе, в него можно влюбиться, а в меня
уже нельзя». Представляю, сколько злобы, ненависти встретил бы Немирович
с другим актером. Писали бы заявления об уходе из театра, жалобы по
инстанциям…

Фаина Раневская и Владимир Воронов в фильме «Человек в футляре». 1939 г.
С первого свидания Раневскую прогнали камнями
По какому-то особому свойству памяти в старости видится и помнится
детство удивительно ярко, будто оно кончилось только вчера. Вижу себя во
дворе дома, где живу, ко мне бежит большая, очень грязная собака по
имени Букет, которую нежно люблю. За какие-то провинности собаки дворник
ее бранит. Я испытываю нестерпимое желание повторить все, что говорит и
делает дворник. Верчу козью ножку и произношу слова, значение которых
поняла только взрослой. Изображаю всех, кто попадается на глаза.
«Подайте Христа ради…» - произношу за нищим. «Сахарная мороженая», -
кричу вслед за мороженщиком, шамкаю беззубым ртом: «Иду на Афон Богу
молиться» и хожу с палочкой, скрючившись, а мне четыре года.
Убеждена, что некоторые люди родятся, чтобы быть актерами. В связи с
этим мне вспоминаются слова великого артиста В. Н. Давыдова: он когда-то
сказал, будучи в гостях у моей мамы, а я при этом была: «Абсолютно
бездарный артист - такая же редкость, как и абсолютно гениальный». Так
вот «абсолютно бездарные - это те, кто, как обычно говорят, «учатся на
артиста». Этому научиться нельзя, это в составе крови…
Всегда завидовала таланту, началось это с детства. Приходил в гости к
старшей сестре гимназист, читал ей стихи, ухаживал, флиртовал, вращал
глазами, рычал тигром, топал ногами, ломал руки, рвал на себе волосы…
Чтение повергло меня в трепет. Стихи назывались «Белое покрывало».
Кончалось чтение словами: «Так могла солгать лишь мать». И зарыдал. Я
была в экстазе.
Потом подруга сестры читала: «Я не писала вам давно и думаю, вам это все
равно». И тоже рыдала, и опять мой восторг и зависть, и горе, потому
что у меня не выходит, когда я пыталась им подражать. Значит, я не смогу
быть актрисой… Теперь, к концу моей жизни, я не играю на сцене.
Ненавижу актеров, «игральщиков», не выношу органически, до физического
отвращения. Меня тошнит от партнера, «играющего» роль, а не живущего
тем, что ему надлежит делать в силу обстоятельств.

«Я сошла с ума…». Фаина Раневская с Любовью Орловой и ее дублершей в
фильме «Весна». 1947 г.
Вспоминаю свои игрушки… Петрушка, Городовой, Цыган, Дворник, и еще
какие-то куклы. Я переиграла все роли, показывая с ними кукольные
спектакли. Говорила, меняя голоса. Мой Городовой имел неописуемый успех.
Была и ширма, и лесенка, на которую я становилась. Сладость, слава
переживаний - все за ширмой, потом с достоинством выходила,
раскланивалась… Как могло случиться, что в детстве я видела цветной
фильм? Изображали сцену из «Ромео и Джульетты». По лестнице взбирался на
балкон юноша, неописуемо красивый, потом появлялась девушка, неописуемо
красивая, они целовались. Восхищенная, я плакала. Это было потрясение.
Придя домой, в состоянии опьянения от искусства, дрожащими руками я
хватаю копилку-сфинкса, с мелкими деньгами (плата родителей за выпитый
мною рыбий жир). Сфинкса разбиваю. Я в неистовстве. Мне надо совершить
что-то большое, необычное. Из разбитого сфинкса вывалились все мои
сбережения, налетели соседские дети. Я им говорю: «Берите, берите, мне
больше ничего не надо!» И сейчас, в 80 лет, мне тоже ничего не нужно,
даже духи из Парижа! Мне их прислали - подарок друзей, и теперь
перебираю в уме, кому бы их отдать. Экстазов давно уже не испытываю.
Жизнь кончена, а я так и не узнала, что к чему.
…Первое свидание ранней молодости было неудачным. Театр. Максим Горький.
«Мещане». Приглашение на свидание: «Артистке в зеленой кофточке».
Дальше указание места свидания, и угроза: «Попробуй только не прийтить!»
Подпись, печать. Сожалею, что не сохранила этого документа. Не так
много я получала приглашений на свидание. Тот гимназист поразил мое
сердце фуражкой, где над козырьком был великолепный герб гимназии… Придя
на свидание, я застала на указанном месте девочку, которая попросила
меня удалиться, так как я уселась на ее скамью, где у нее свидание.
Вскоре появился герой, нисколько не смутившийся при виде нас обеих.

Поздравительная телеграмма Виктору Ардову
Герой сел между нами и стал насвистывать. И соперница потребовала, чтобы
я немедленно удалилась, на что я резонно отвечала: «Мне на этом месте
назначили свидание, и я никуда не уйду». Соперница заявила, что не
сдвинется с места, я сделала такое же заявление. Каждая из нас долго
отстаивала свои права, после чего соперница подняла с земли несколько
увесистых камней и стала в меня их кидать. Мне было больно, я заплакала и
покинула поле боя, потирая ушибленные места. Потом вернулась и сказала:
«Вот увидите, вас накажет Бог!» И ушла, полная достоинства.
Мандельштам ушел, не расплатившись
Не наблюдаю в моей дворняге тупости, которой меня угнетают
друзья-неандертальцы, а где взять других теперь? Стало холодно, конец
декабря. Ненавижу зиму. Снег, как саван, зима хороша для «танца на льду»
и лыж, а теперь мне тошно от снега-савана…

«Я не избалована вниманием к себе критиков, в особенности критикесс,
которым стало известно, что я обозвала их «амазонки в климаксе», -
жалуется Раневская в письме другу, писателю Виктору Ардову
Вспоминая двадцатые годы, я часто думаю о Мандельштаме. Впервые я
увидела его, когда мы с Гельцер (балерина Екатерина Гельцер. - Прим.
ред.) сидели в кондитерской, в Москве. К столику без приглашения подсел
Мандельштам. Заказал шоколад в чашке, пирожное, сняв котелок,
поклонился… И ушел, предоставив возможность расплатиться за него
Гельцер, с которой не был знаком. Мы хохотали после его ухода, это было
очень смешно. Он уходил торжественно, подняв голову и задрав маленький
нос. Тогда же я подумала, что он гениальная личность. Когда я узнала его
стихи, я поняла, что не ошиблась…
Маяковского я впервые увидела в доме, где помещалась какая-то школа, то
ли музыкальная, то ли театральная, называлась «Школа братьев Шор»…
Маяковский был одет по моде: визитка, полосатые брюки, помню красивый
галстух. Он все время стоял, ел бутерброды, молчал. Был он красивый…
Следующая, последняя встреча - в Баку в 1925 году. Я увидела его в
театре, где играла в то время. Он сидел один, в актерской уборной. В
театре был его вечер…

Фаина Раневская в молодости. 1929 г.
Сидел он, задумавшись. Я вошла и увидела такую печаль у него в глазах,
какая бывает у бездомных, брошенных хозяевами собак. Я, растерявшись,
сказала: «Мы познакомились у Шоров». Он ответил, что был там один раз.
Актриса под дверью пропищала: «Нигде кроме, как в Моссельпроме». Он
сказал: «Это мои стихи». Актриса хихикала за дверью, хихикали все. Его
травили весь вечер, а он, с папиросой, прилепленной к губе, говорил
гениальности и дерзости. Был он умница, из людей моего времени.
…А теперь - одна, одна, одна… Спасаюсь книгами - Пушкиным, Толстым.
Очень тоскую - нет Павлы Леонтьевны, нет Ахматовой. Стихи Анны Андреевны
сводили с ума. Будучи в Ленинграде, я часто ездила к ней за город, в ее
«будку», как звала она свою хибарку. Помнится, она сидела у окна,
смотрела на деревья, а увидев меня, закричала: «Дайте, дайте мне
Раневскую!» Очевидно, ей было одиноко, тоскливо. Стала она
катастрофически полнеть, перестала выходить на воздух. Я повела ее
гулять. Сели на скамью, молчали. Лева был далеко… (сына Ахматовой Льва
Гумилева арестовывали четыре раза, в последний раз в 1949 году, а
освобожден и реабилитирован он был только в 1956?м. - Прим. ред.)
Нет уже Михаила Яншина. Актер был редкостно талантливый, и слушать было
его интересно. Рассказал мне, как однажды на репетиции отказался
следовать указанию Станиславского. Станиславский опешил, сказал:
«Репетиция окончена» - и вышел. Яншин испугался, актеры на него
накинулись, хотели отколотить. Яншин убежал домой, плакал, проклинал
себя. Наутро его позвали к телефону. Яншин понял: его увольняют. Но
Константин Сергеевич сказал: «Я долго думал, почему вы не захотели
следовать моему указанию, в чем была моя ошибка. Я понял, вы были
правы». Рассказывая это, Яншин заплакал. Заплакала и я. От любви… Мне
говорили, что Яншин - недобрый. Я этого не чувствовала. Напротив. Был он
давно очень болен и мучился. Мы с ним халтурили в «Свадьбе», в ужасно
халтурной атмосфере, с плохим, убогим режиссером (имеется в виду
знаменитый фильм «Свадьба» режиссера Исидора Анненского. - Прим. ред.).
Яншин кротко все терпел, я неистовствовала. Он утешал меня, жалел за то,
что я в плохом театре. Был он моложе меня… А я и его, и Олю Андровскую
пережила - грустно…

В шуточном стихотворении актрисе Клавдии Половиковой Раневская выразила
свое презрение к званиям, ордерам на квартиры и другим материальным
благам. 1947 г.
Помню, как я узнала о смерти Станиславского. В Железноводске по утрам
бродила с кружкой с минеральной водой. Болела печень, в те времена я еще
лечилась. Обычно, проходя мимо газетного киоска, покупала газету. В ней
оказалась траурная рамка с извещением о кончине Станиславского. Я
заплакала, но это был не плач, а что-то похожее на собачий лай. Я лаяла:
ав, ав, ав, и так дошла до санатория, не переставая лаять. Кинулась на
постель и начала нормально плакать.
Года за два до смерти К. С. я репетировала «Вассу Железнову» в Театре
Красной Армии. Режиссера спектакля, Елизавету Телешеву, позвали к
телефону, звонил Станиславский. Я взяла соседнюю трубку, чтобы послушать
все, что говорит К. С. Телешева отвечала, волнуясь, на все его вопросы,
заявив, что у актера, играющего в массовой сцене, болят зубы. И что
актер просит разрешения перевязать щеку перед выходом на сцену, опасаясь
простуды. К. С. категорически запретил перевязывать щеку. На вопрос
Телешевой: «Как быть?» К. С. сказал: «Заменить спектакль».
В жизни со Станиславским у меня была только одна встреча. Году в 16-м,
не помню точно, переходила дорогу по Леонтьевскому переулку. Извозчик
крикнул: «Поберегись!» - так тогда кричали ваньки. Я отскочила от
пролетки, в которой сидел Станиславский. От радости, что вижу его седую
голову, стала плакать и закричала: «Мальчик мой дорогой!» Он стал
смеяться, поднялся и помахал мне шляпой, а я бежала рядом и кричала:
«Мальчик мой дорогой!..» Чувство охватившего меня счастья испытываю и
сейчас…
В театральную школу Раневскую не приняли по неспособности
Воспоминания мучительно надоели. Вспоминается все не по порядку, а
как-то халтурно, вразброс… В театральную школу я принята не была, по
неспособности. Восхитительная Гельцер, в свите которой я состояла
поклонницей, отнеслась ко мне с участием и устроила меня на «выходные»
(теперь говорят «проходные». - Прим. ред.) роли в Малаховку, летний
театр под Москвой. Представляя меня антрепризе театра, во главе которого
была ее близкая приятельница, сказала: «Знакомьтесь, это моя закадычная
подруга Фанни, из провинции». В те далекие времена в летнем театре
Малаховки гастролировали великая Садовская, великий Петипа, Певцов и еще
много других неповторимых…

Помню летний солнечный день, садовую скамейку подле театра, на которой
дремала старушка. Помню, как кто-то поздоровался с ней, сказал:
«Здравствуйте, наша дорогая Ольга Осиповна!» Тогда я поняла, что сижу
рядом с актрисой Садовской. Вскочила… Садовская спросила: «Что это с
вами? Почему вы прыгаете?» Я, заикаясь (что со мной бывает при сильном
волнении), сказала, что прыгаю от счастья, что сидела рядом с Садовской.
А сейчас побегу всем хвастать об этом… «Смешная какая барышня, чем вы
занимаетесь?» - «Я хочу быть артисткой. А сейчас в этом театре, на
выходах…» - «Где вы учились?» Я созналась, что в театральную школу меня
не приняли, потому что я не талантливая и не красивая. По сей день
горжусь, что насмешила до слез саму Садовскую.
…Вот я играю в пьесе Сумбатова Прелестницу, соблазняющую юного
красавца. Действие происходит в горах Кавказа. Я стою на горе и говорю
противно-нежным голосом: «Шаги мои легче пуха. Я умею скользить, как
змея». После этих слов мне удалось свалить декорацию, изображавшую гору и
больно ушибившую моего партнера. В публике смех. Партнер угрожает
оторвать мне голову. Я дала себе слово уйти со сцены. Падение было
воспринято всеми, включая художника, создавшего декорацию, как провал
спектакля по моей вине…
Вспоминаю: белую лисицу, ставшую грязной, я самостоятельно выкрасила
чернилами. Высушив ее, решила украсить ею туалет, набросив лису на шею.
Платье на мне было розовое, с претензией на элегантность. Когда я начала
кокетливо беседовать с партнером, он, увидев мою черную шею, чуть не
потерял сознание. Это был второй повод для меня уйти со сцены… А однажды
мне пришлось играть в детском спектакле утреннюю добрую фею. Была зима,
в театр я ушла в валенках и забыла их снять, выходя на сцену. Мне был
объявлен выговор с угрозой увольнения.

Крым. Сезон в Крымском городском театре. Голод. Военный коммунизм.
Гражданская война. Власти менялись буквально поминутно. Было много
такого страшного, чего нельзя забыть до смертного часа и о чем писать не
хочется. А если не сказать всего, значит, не сказать ничего. Потому и
порвала книгу…
Сделала вид, что аплодисменты Сталину относятся к ней
Наплевательство. Разгильдяйство. Неуважение к актеру и зрителю. Это
сегодня театр. Мне пишут: «Скажите, как вы сделались артисткой? Как
завидую вам! Ведь у вас такая веселая жизнь». Всем, кто так думает,
отвечаю: «У актера подлинного, настоящего жизнь трудная. Постоянное
недовольство собой. Скоро будет 60 лет, как я на сцене, а у меня только
одно желание, громадное желание, это играть с артистами, у которых я
могла бы еще учиться. И говорю это абсолютно искренне. Очень люблю
многих коллег артистов и моего поколения, и моложе меня.
Сейчас в пьесе «Дальше - тишина» моим партнером является Ростислав
Плятт, актер редкого обаяния, и как его назвали в одной газетной статье -
«гигант». (Далее более поздняя приписка, сделанная Раневской к этой
записи. - Прим. ред.) Пять лет, всего пять лет назад радовалась и даже
наслаждалась, играя с Пляттом. Сейчас он представляльщик, ничего не
чувствует, играет, как играл накануне. Перестал работать, халтурит
цинично. Играть с ним стало трудно, противно, а ведь надо жить, а не
«играть», играют дети.
Приходится здесь о Завадском. (Воспоминания относятся к годам, когда
Фаина Георгиевна служит в Театре Моссовета и «воюет» с главным
режиссером театра, Юрием Завадским. - Прим. ред.) Что делать, это моя
жизнь и моя боль сейчас… Только здесь я могу сказать всю правду и
оправдать себя, так как мне не дали возможности сказать ни слова в свою
защиту.

Был шум в сердце и мозговых сосудах. Боль была такая невыносимая, что я
кричала. Давление подскочило… Двое суток держался сердечный спазм, было
много докторов… Спазмы начались после того, как я узнала, что обо мне
было собрание в театре, на которое меня не позвали. Упрекали меня в
заносчивости и зазнайстве, в том, что я завладела театральной машиной,
лучшим номером в гостинице. Что меня встречают аплодисментами, что я
всегда лезу вперед фотографироваться. Что во Львове я вышла на одно
собрание, где меня вызвали в президиум, на аплодисменты, относящиеся к
Сталину, сделав вид, что аплодисменты относятся ко мне… Все выступления
были только обо мне, где мне было предъявлено много обвинений…
Я поняла, что не была вызвана на это собрание ни парткомом, ни
месткомом, ни дирекцией театра намеренно. Чтобы не дать собранию
разъяснений по поводу того, как велась работа над спектаклем, вернее,
как не велось никакой работы главным режиссером, который в период
гастролей не вел никаких репетиций. Я силой заставила репетировать в
Свердловске, где было только три репетиции. На репетициях Завадский
занимался в основном «рисованием» и явно выказывал незаинтересованность в
работе со мной, что глубоко меня огорчало. Я работала активно, но
пассивность режиссера только усугубила мое раздражение, что в результате
и явилось поводом к скандалу.
Который выразился в том, что главный режиссер позволил себе крикнуть
мне: «Убирайтесь вон из театра!», на что я ответила ему той же фразой
(по воспоминаниям присутствовавших, Раневская крикнула Завадскому: «Вон
из искусства!» - что и послужило причиной разбирательства в театре. -
Прим. ред.). Я не могла иначе прореагировать на оскорбление, нанесенное
мне впервые в жизни, к тому же публично и никак не заслуженно, потому
что, идя навстречу театру, несмотря на запрещение врачей, я поехала на
эти гастроли на Урал. Преодолевая недомогание, я работала упорно… И даже
в день, когда главный режиссер оскорбил меня, - в тот же вечер тоже
играла, имея полное право не играть по состоянию здоровья. Чувство
обязательства по отношению к театру и зрителю заставляет меня остаться
до конца гастролей…

Страница из воспоминаний Раневской, где она рассказывает, как ее мама
горевала о смерти Антона Чехова
После состоявшегося незаконного собрания по поводу меня ко мне заходили
актеры… Мне передали, что после собрания председатель месткома, узнав,
что меня довели до припадка, сказал: «Пора кончать этот «освенцим
Раневской». На мой вопрос к товарищам, почему они молчали на собрании,
не нашли возможности опровергнуть вымышленные обвинения, товарищи
ответили, что они боялись Завадского. Человека злого и мелкого,
мстительного, который может и лишить работы… Считаю поведение дирекции и
парторга незаконным, жестоким и бесчеловечным в отношении актрисы моего
возраста…
В прошлой жизни была собакой
Приходят поздравления с Новым годом. Не понимаю этого. Ведь не
поздравляют с месяцами. Не вижу разницы.
Сижу, как всегда, без денег. Надоело это. Надоело ВСЕ. Всех огорчает моя
чудовищная скупость, ибо в бедность никто не верит. Продолжаю
выплачивать аванс за порванную книгу. Ненавижу писать, я люблю читать.
Жалею, что не вела дневник, много было всего…
Принесли собаку старую, с перебитыми ногами, лечили ее добрые врачи.
Собака гораздо добрее человека и благороднее. Теперь она моя большая и,
может быть, единственная радость. Но трудная это радость. Она сторожит
меня, никого в дом не пускает. Дай ей бог здоровья!
…Недавно поняла, откуда, почему любовь к животным такая горестная. Это
от детства, от пережитого горя - смерти лошади, которая возила нас,
детей, к морю, в купальню. Любила я эту лошадь, как можно любить только
хорошего человека. Однажды я увидела в окно, как дворник и кучер волокут
нашу лошадь, чтоб уложить ее на подводу. Я закричала: «Куда вы везете
Васю?» Дворник ответил: «На живодерню». Я еще не знала этого слова, но
поняла, что лошадь умерла… И теперь, через 75 лет, я вспоминаю звездное
небо и вижу ясно, как волокут мертвую лошадь, и чувствую мою любовь к
ней острее, чем тогда, в детстве.

Я ненавидела гувернанток, не любивших меня. А вот собаку, грязную, со
свалявшейся шерстью, в которой застревали даже гвозди, любила с
нежностью невыразимой. По ночам она гремела цепью, бегая по большому
двору, и не давала мне спать. Я вылезала на окно, смотрела на нее,
жалела. Эту собаку звали Букет… Наверное, в одном из воплощений жизни я
была собакой, потому что люблю их «любовью к ближнему».
Учиться я начала, повзрослев. И теперь, в старости, стараюсь узнать
больше и больше вспоминаю. И часто вспоминаю мудреца, сказавшего: «Знаю
только то, что ничего не знаю».
Я очень хорошо знаю, что талантлива, а что я создала? Пропищала - и
только. Кто, кроме моей Павлы Леонтьевны (актриса Павла Вульф, ближайшая
подруга Раневской. - Прим. ред.), хотел мне добра в театре? Кто
мучился, когда я сидела без работы? Никому я была не нужна. Николай
Охлопков, Алексей Дмитриевич Попов были снисходительны. Завадский
ненавидел. Я бегала из театра в театр, искала и не находила. И это все.
Личная жизнь тоже не состоялась. В общем, жизнь прошла и не поклонилась,
как сердитая соседка».