Мы познакомились больше двадцати лет назад. Тогда в Москву приехал английский журналист Виктор Зорза. Его двадцатичетырехлетняя дочь Джейн умерла в лондонском хосписе от рака. Но, умирая, Джейн сказала, что уходит из жизни счастливой - благодаря той заботе, которой окружили ее в хосписе и просила отца в память о ней создавать хосписы везде, где их нет, и в первую очередь в России. Тринадцатилетним подростком Виктор из Польши попал в концлагерь в Сибири, бежал оттуда, обратился за помощью к Илье Эренбургу, тот помог, потом Виктор оказался в Англии… Ну, и вот в перестройку приехал к нам, и стал организовывать здесь хосписы, сам нашел Веру, она работала просто врачом, но была врачом необыкновенным, замечательным, досматривала своих больных до конца, на дому, когда их выкидывали как безнадежных из больницы, и делала это абсолютно бескорыстно, без денег. Зорза своим метким, въедливым глазом и безошибочным чутьем на людей сразу вычислил Веру, понял, что она и только она может поднять в Москве хоспис и сделать его на уровне самого великого замысла… Так оно и случилось. Кто был в Первом Московском хосписе на метро Спортивная, знает, что это никакой не Дом Смерти, и не больница даже, там чисто, светло, красиво, все в цветах, картинах…Вера Миллионщикова создала этот Дом Надежды (так называли его, и не было в том никакой натяжки, я знаю, по меньшей мере, пять человек, которых в разные годы привозили сюда совсем безнадежных, умирать, а они от хосписного ухода выздоравливали, и возвращались к жизни), так вот Вера создавала этот Дом сама, ей, конечно, помогали, но она сама и только сама руководила и стройкой, и выездной хосписной службой, сама подбирала персонал, сама обучала его, сама занималась финансированием…Среди тех, кто помогал ей, были Юрий Лужков и Анатолий Чубайс, и не смотря на то, что в политике они враждовали, Вере и ее хоспису оба помогали очень сильно и мощно, и ни разу никто из них не упрекнул Веру за помощь другого. У нее был совершенно потрясающий коллектив, вернее, коллектив остался, только Веры уже нет…Так вот: в ее коллективе каждый работал за десятерых, но Вера все равно сама на день по сто раз подходила ко всем пациентам, и не просто подходила, а тянула на себе всех и каждого… В хосписном деле ей не было равных. Но дело не только в хосписах. От того, что была такая Вера, повышалось в нашей стране качество людей и качество жизни. Из журнала Большой город, декабрь 2009 Фотографии: Ксения Колесникова Текст: Светлана Рейтер В детстве я переболела всеми болезнями, до 4-го класса жила в санатории для туберкулезников. Была очень серьезным набожным ребенком - в Вильнюсе, где прошли мое детство и молодость, меня называли «богомолочка». Маму спрашивали: «Марусь, как там твоя богомолочка? Жива?» Онкологом я стала совершенно случайно. Сначала была акушером-гинекологом, работала то там, то здесь, встретила свою последнюю любовь, моего Константина Матвеевича. Когда мы поженились, то стали работать вместе, переходя из роддома в роддом. У нас с мужем довольно большая разница в возрасте, он старше меня на 12 лет, и когда встал вопрос о его выходе на пенсию, мы решили, что мне нужно перейти в специальность с «повышенной вредностью», выйти на пенсию одновременно и вместе стариться. Я бросила акушерство, перешла в Институт рентгенорадиологии и столкнулась со смертью. До этого весь наш дом был пронизан радостью рождения. Все разговоры касались пола, веса и роста новорожденного, а еще кесарева сечения и родов - с осложнениями и без. Дочери, Маша и Нюта, подходили к телефону и говорили: «Мамы и папы дома нет, а что у вас - роды или кесарево? Вы скажите нам, мы родителям все передадим». А когда я пошла в онкологию, то разговоры стали совершенно другими. Было такое впечатление, что все люди только и делают, что умирают. Я поняла, что всю жизнь порхала в ра­до­стном миру акушерства. А теперь когда я шла на обход, то чувствовала себя на погосте. Увидела, как неизлечимо больных пациентов выписывают домой умирать, и поняла, что должна им служить до конца. У меня не было обезболивания, я приходила к своим больным с психологической поддержкой и врачебным советом. Стало понятно, что ни на какую пенсию я не уйду. 16 лет назад, когда мы только строились, жители окрестных домов протестовали против соседства с «Домом смерти». Сейчас когда наша гардеробщица Лида идет домой с работы, то к ней подходят люди и говорят: «Лидочка! Спасибо вам громадное за вашу работу». Часто приходят те, кому интересно посмотреть, как умирают другие. Один доброволец задал мне вопрос: «Вера Васильевна, а что вы говорите больным детям про умирание?» Оказалось, он заходил в палату к двум детям и расспрашивал их про смерть. Сначала я объяснила персоналу, что они все раздолбаи и такого человека в палаты пускать нельзя. Потом так с ним поговорила, что он больше никогда сюда не придет. Бывает, приходит женщина и говорит: «Здравствуйте, я сиделка, у меня большой опыт работы с онкологическими больными. Денег мне не надо, я много раз видела смерть и научу ваших больных умирать». Очень хочется сказать: сколько ж раз ты сама умирала, что можешь этому делу других научить?! Когда я искала деньги на хоспис, то исползалась перед многими богатыми людьми. Один человек из компании Smirnoff фактически выставил меня из своего кабинета со словами: «Как вам не стыдно! Вы просите подаяния, как профессиональная ни­щенка!» Хоть профессиональной назвал, и на том спасибо. В 90-е годы, когда мы все покупали за свой счет, нас довольно часто обманывали: как-то пришла особа, сказала, что ее прислал Григорий Иванович, чья мама умерла на моих руках. Он якобы в благодарность отправил ее к нам с тем, чтобы она помогла нам купить продукты со склада с огромной скидкой. Я, конечно, «сделала стойку», но, желая показать себя тертым калачом, сказала, что общие деньги так запросто не отдам, а отправлю с ней на склад своего завхоза Борю. В итоге эта аферистка 3 часа помогала персоналу на кухне, Боря начал ей доверять и дал в руки деньги, пока он куртку надевает. Натурально, в этот же момент она вспомнила, что ей срочно надо позвонить, и исчезла. И общак - вместе с ней. Анатолий Чубайс стоял у истоков хосписного движения и помогает нам все 16 лет. У него нет никакой личной корысти - да, в нашем хосписе умер его отец, но это было после того, как Чубайс заинтересовался паллиативной помощью. Анатолий Борисович - наш самый главный наставник и спонсор; он при каждой встрече мне говорит: «Вера Васильевна, ну что ж вы опять мои деньги, мягко говоря, прокакали!» Я деньги зарабатывать не умею, это правда. Я живу сегодняшним днем. Мне всегда хочется сказать: «Поживем - увидим». Когда говорят: «Вера Васильевна, приезжайте к нам в марте следующего года», то я про себя думаю, елки-палки, мне бы ваши заботы! Кто знает, что будет с вами и со мной в марте следующего года». Но вслух всегда обещаю приехать. Отсутствие планов обостряет вкус к жизни - ты живешь здесь и сейчас и получаешь от этого удовольствие. Правила жизни из Esquire, декабрь 2010 Вера Миллионщикова Главный врач Первого московского хосписа, 68 лет, Москва Записала Светлана Рейтер Фотограф Владимир Васильчиков Что такое хоспис: работа нянечки. В моей биографии есть красивая вещь: я начинала с акушерства, а закончила хосписом. И мне это нравится. Я сама, когда этот факт осознала, подумала: «Ни хрена себе!» Беременная женщина - это Венера Милосская. И этот остренький животик, и пятна на лице, и глаза телячьи - мне так они нравятся. У наших больных тоже красивые лица - одухотворенные. Жизнь - это путь к смерти. Смерть - это всегда страшно. Я до смерти боюсь смерти. Смерть - это таинство, которое осознают все - с самого рождения. Даже ребенок, заходя туда, где лежит покойник, сначала может закричать: «Мама! Мама!», но как увидит мертвого - замолкает. И дело не в том, что он вдруг увидел лица взрослых. Дело в том, что он понимает: таинство должно происходить в тишине. Не надо активно вмешиваться в процесс умирания - ты уже ничего не исправишь. Но надо быть рядом, взять за руку, соприкоснуться, посочувствовать. Думать о том, что тебе нужно приготовить щи, ты точно не будешь. Вокруг разлита важность момента - кто-то уходит, а ты сопровождаешь его. Говорить необязательно, можно просто тихо сопеть. Главное, чтобы человек чувствовал, что он не один. Потому что одному, говорят, очень страшно. Но наверняка я не могу сказать - не умирала. Жить надо сегодня. Не у всех есть завтра. Как человек жил, так он и умирает. Когда я только начинала, нас вызвали на Комсомольский проспект, в роскошный генеральский дом. Сказали, что в одной из квартир умирает женщина. «Вот только дочь у нее алкоголичка». Приходим. Роскошная квартира, большая прихожая, ванная. А прямо напротив двери - комната, и в ней сидит женщина тридцати двух лет. Дверь соседней комнаты закрыта и приперта сумкой. А в сумке - килограммов десять картошки. Мы слышим: «Пришли? Там она!» Отодвигаем картошку, открываем дверь, а там, поперек кровати,лежит абсолютно голая окоченевшая старуха со спущенными на пол ногами - на клеенке, без простыни. Окоченение - минимум сутки. Первое желание было - задушить эту девку, дочь ее. Мы хлопнули дверью, шли и пинали по дороге все урны, хотели даже разбить окно. А потом я сказала: «Ребята, а что мы знаем о ее жизни? Почему она пьет? Может, мать у нее чудовищем была?» Ведь как ты живешь, так ты и умираешь. Трудно, когда умирают дети. Но привыкаешь и к этому, потому что профессия постоянно напоминает тебе: умирают все. Живи каждый день, как последний: со всей красотой, полнотой и горем. Даже если хочется поспать, а у тебя много дел, не откладывай на завтра ничего - пусть даже это покупка сумочки или звонок соседке. Надо делать то, от чего покой выльется на твою душу. Отслеживаю судьбы детей НКВДшников, с которыми училась. Боже, какие страшные судьбы! Кто-то спился, кто-то умер, а кто-то - родил лилипута. Грех родителей просто так не отмолить, без платы - нельзя, и если старшим платить не пришлось, по счетам заплатят потомки. Я очень рационально трачу свои силы и время. Моя дочь Машка, когда была маленькая, говорила моей подруге: «Марина, не расстраивайся, что мама тебе не звонит. Вот когда будешь умирать, она обязательно к тебе придет». У меня пожилые друзья, и мы часто говорим о болезнях: как пописал, как покакал. С этого начинается разговор. С возрастом говорить о смерти и болезнях становится нормой. Но с молодыми я не говорю на эту тему и ненавижу, когда во время застолья говорят о хосписе. У людей и так много негатива, хватит с них. Классический джаз - это очень много для меня. Я даже сказала своим: «Когда умру, пусть на похоронах звучат Дюк Эллингтон и Элла Фицджеральд». А никаких других музык и речей мне не надо. У меня нет завещания - зачем? Если я умру первая, мой муж все получит. Если он умрет первым, я все получу - и вот тогда уже напишу завещание. Кто первый умрет, того и тапки. Пять лет назад я заболела саркоидозом и только тогда поняла, что болезнь близкого делает с его родственниками. Рак - интересная болезнь. Без изъянов. Во время этой болезни вы можете сделать многое. Раньше я думала: хорошо бы уйти быстро, без боли. Но посудите сами: допустим, я поссорилась с дочкой, вышла на улицу и - авария. Как будто я должна быть счастлива. Но что будет с моей дочкой? Как она будет жить? Когда есть такая болезнь, как онкология - многолетняя, многомесячная, и все родственники больного об этом знают, - жизнь человека сразу меняется. Появляются возможности: повиниться, попрощаться, доцеловать. В такой болезни есть свое достоинство - время. А в мгновенной смерти времени нет, а значит, и нет возможности что-то исправить. Я считаю, что нашему поколению повезло: мы, наконец, можем покаяться за грехи своих родителей. Я - родственница генерала Краснова по маминой линии. Мама и ее родные жили очень трудно. Деда забрали в 1922-м, но не расстреляли. Он умер в Луганской тюрьме, потому что от него отказалась его старшая дочь - Лиза. Когда дед узнал об этом, он объявил голодовку и умер. Мама рассказала мне об этом только в 1976-м году. Всю жизнь она прожила с ужасом в душе. Да, от отца отреклась не она, но разве это не наш семейный грех? А тетя Лиза, кстати, была чудесная женщина, и в то время она просто не могла поступить иначе. День победы застал нас в Вильнюсе, где мы жили с 1944 года. Но я его совершенно не помню. Зато помню, как мама кормила пленных немцев. Папа мой, Василий Семенович, был начальником на железной дороге и имел право брать пленных немцев в качестве рабочей силы. Я помню, как в 1947 году они ремонтировали у нас на станции потолок. Мама варила им домашнюю лапшу, а они целовали ей руки. Для меня это был явный знак того, что мама - хорошая. А еще немцы сажали на нашей станции деревья - преимущественно ясени. Какие-то из них выросли с кривыми стволами, и до 1966 года, пока я не переехала в Москву, я ходила мимо этих деревьев и думала: «Вот немцы! Не могли ровно деревья посадить!» Боже, какая я была дура в школе - активная, противная и омерзительная. Со стыдом вспоминаю, как хотела выгнать из комсомола двух девок - самых красивых. Рая Должникова и Людка Гражданская были рано созревшие девочки, подкрашивались, ходили на танцы, носили челки. А мне челку носить не разрешали. Помню, я устроила собрание, требуя исключить Раю и Люду из комсомола. Меня тогда никто не понял. Со мной случилась истерика, и я потеряла сознание. Но я не завидовала им. Просто я была - эталон, а они, как мне казалось, нет. Райка Должникова вообще форму с вырезом носила: чуть-чуть наклонится вперед - и сиськи видны. По каким заповедям жить - коммунистическим, евангелическим или каким хотите еще - не важно. Главное - жить любя. Однажды врач из женской колонии приехал к нам за вещами и лекарствами. А потом звонит мне с благодарностью: «Вера Васильевна, приезжайте к нам! У нас тут так хорошо!» - «Нет, - отвечаю, - лучше вы к нам, у нас тоже неплохо». Потрясающий, если вдуматься, разговор - главного врача хосписа и главного врача женской колонии. Я не люблю обходы. Мне не нравится, когда больные благодарят нас за нашу работу - за то, что у них чистая постель, есть еда и лекарства. До какого унижения должен дойти человек, чтобы благодарить за то, что его помыли и перестелили кровать! Никогда не ищите благодарности от того, кому что-то дали. Благодарность придет с другой стороны. Мое глубокое убеждение состоит в том, что добро должно идти куда-то, а приходить - отовсюду. Я не святая. Просто делаю то, что мне нравится. А так, я очень плохой человек: злая и достаточно циничная. И я не кокетничаю. А святые тоже делали то, что им нравилось. Иначе невозможно. У меня было три собаки, и все - дворняги. Мы - плохие хозяева: наши собаки были очень умными, но, старея, попадали под машины. Все три собаки так и погибли. Они были очень свободолюбивыми: с поводком ходить не хотели, а мы никогда не настаивали. Я люблю собирать грибы и знаю, где гриб растет. У меня на них нюх, как у свиньи. Когда я иду за грибами, то точно знаю, что соберу 15-16 белых и пару подосиновиков. Другие грибы меня не интересуют. Я мужу своему говорю: «Видишь березку? Иди, и без шести белых не приходи». Он приходит с пятью, и тогда я возвращаюсь туда и нахожу еще один. Я все время руковожу. Я очень люблю властвовать и очень авторитарна. Девчонки говорят: «Маме помогать - хуже нет». Я сижу в комнате и командую: «Так, это - в шкаф, это - в мойку». Иногда мне, конечно, хочется прикусить язык, но дочки говорят, что Если я замолчу, то буду драться. С чужими всегда проще быть доброй. Меня на всех не хватает.

Что такое хоспис: работа нянечки.

Записала Светлана Рейтер
Беременная женщина - это Венера Милосская. И этот остренький животик, и пятна на лице, и глаза телячьи - мне так они нравятся. У наших больных тоже красивые лица - одухотворенные.

Жизн ь - это путь к смерти.

Смерть - это всегда страшно. Я до смерти боюсь смерти. Смерть - это таинство, которое осознают все - с самого рождения. Даже ребенок, заходя туда, где лежит покойник, сначала может закричать: «Мама! Мама!», но как увидит мертвого - замолкает. И дело не в том, что он вдруг увидел лица взрослых. Дело в том, что он понимает: таинство должно происходить в тишине.

Не надо активно вмешиваться в процесс умирания - ты уже ничего не исправишь. Но надо быть рядом, взять за руку, соприкоснуться, посочувствовать. Думать о том, что тебе нужно приготовить щи, ты точно не будешь. Вокруг разлита важность момента - кто-то уходит, а ты сопровождаешь его. Говорить необязательно, можно просто тихо сопеть. Главное, чтобы человек чувствовал, что он не один. Потому что одному, говорят, очень страшно. Но наверняка я не могу сказать - не умирала.

Жить надо сегодня. Не у всех есть завтра.

Как человек жил, так он и умирает. Когда я только начинала, нас вызвали на Комсомольский проспект, в роскошный генеральский дом. Сказали, что в одной из квартир умирает женщина. «Вот только дочь у нее алкоголичка». Приходим. Роскошная квартира, большая прихожая, ванная. А прямо напротив двери - комната, и в ней сидит женщина тридцати двух лет. Дверь соседней комнаты закрыта и приперта сумкой. А в сумке - килограммов десять картошки. Мы слышим: «Пришли? Там она!» Отодвигаем картошку, открываем дверь, а там, поперек кровати,лежит абсолютно голая окоченевшая старуха со спущенными на пол ногами - на клеенке, без простыни. Окоченение - минимум сутки. Первое желание было - задушить эту девку, дочь ее. Мы хлопнули дверью, шли и пинали по дороге все урны, хотели даже разбить окно. А потом я сказала: «Ребята, а что мы знаем о ее жизни? Почему она пьет? Может, мать у нее чудовищем была?» Ведь как ты живешь, так ты и умираешь.

Трудно, когда умирают дети. Но привыкаешь и к этому, потому что профессия постоянно напоминает тебе: умирают все.

Живи каждый день, как последний: со всей красотой, полнотой и горем. Даже если хочется поспать, а у тебя много дел, не откладывай на завтра ничего - пусть даже это покупка сумочки или звонок соседке. Надо делать то, от чего покой выльется на твою душу.

Отслеживаю судьбы детей НКВДшников, с которыми училась. Боже, какие страшные судьбы! Кто-то спился, кто-то умер, а кто-то - родил лилипута. Грех родителей просто так не отмолить, без платы - нельзя, и если старшим платить не пришлось, по счетам заплатят потомки.

Я очень рационально трачу свои силы и время. Моя дочь Машка, когда была маленькая, говорила моей подруге: «Марина, не расстраивайся, что мама тебе не звонит. Вот когда будешь умирать, она обязательно к тебе придет».

У меня пожилые друзья, и мы часто говорим о болезнях: как пописал, как покакал. С этого начинается разговор. С возрастом говорить о смерти и болезнях становится нормой. Но с молодыми я не говорю на эту тему и ненавижу, когда во время застолья говорят о хосписе. У людей и так много негатива, хватит с них.

Классический джаз - это очень много для меня. Я даже сказала своим: «Когда умру, пусть на похоронах звучат Дюк Эллингтон и Элла Фицджеральд». А никаких других музык и речей мне не надо.

У меня нет завещания - зачем? Если я умру первая, мой муж все получит. Если он умрет первым, я все получу - и вот тогда уже напишу завещание. Кто первый умрет, того и тапки.

П ять лет назад я заболела саркоидозом и только тогда поняла, что болезнь близкого делает с его родственниками.

Рак - интересная болезнь. Без изъянов. Во время этой болезни вы можете сделать многое. Раньше я думала: хорошо бы уйти быстро, без боли. Но посудите сами: допустим, я поссорилась с дочкой, вышла на улицу и - авария. Как будто я должна быть счастлива. Но что будет с моей дочкой? Как она будет жить? Когда есть такая болезнь, как онкология - многолетняя, многомесячная, и все родственники больного об этом знают, - жизнь человека сразу меняется. Появляются возможности: повиниться, попрощаться, доцеловать. В такой болезни есть свое достоинство - время. А в мгновенной смерти времени нет, а значит, и нет возможности что-то исправить.

Я считаю, что нашему поколению повезло: мы, наконец, можем покаяться за грехи своих родителей. Я - родственница генерала Краснова по маминой линии. Мама и ее родные жили очень трудно. Деда забрали в 1922-м, но не расстреляли. Он умер в Луганской тюрьме, потому что от него отказалась его старшая дочь - Лиза. Когда дед узнал об этом, он объявил голодовку и умер. Мама рассказала мне об этом только в 1976-м году. Всю жизнь она прожила с ужасом в душе. Да, от отца отреклась не она, но разве это не наш семейный грех? А тетя Лиза, кстати, была чудесная женщина, и в то время она просто не могла поступить иначе.

День победы застал нас в Вильнюсе, где мы жили с 1944 года. Но я его совершенно не помню. Зато помню, как мама кормила пленных немцев. Папа мой, Василий Семенович, был начальником на железной дороге и имел право брать пленных немцев в качестве рабочей силы. Я помню, как в 1947 году они ремонтировали у нас на станции потолок. Мама варила им домашнюю лапшу, а они целовали ей руки. Для меня это был явный знак того, что мама - хорошая. А еще немцы сажали на нашей станции деревья - преимущественно ясени. Какие-то из них выросли с кривыми стволами, и до 1966 года, пока я не переехала в Москву, я ходила мимо этих деревьев и думала: «Вот немцы! Не могли ровно деревья посадить!»

Боже, какая я была дура в школе - активная, противная и омерзительная. Со стыдом вспоминаю, как хотела выгнать из комсомола двух девок - самых красивых. Рая Должникова и Людка Гражданская были рано созревшие девочки, подкрашивались, ходили на танцы, носили челки. А мне челку носить не разрешали. Помню, я устроила собрание, требуя исключить Раю и Люду из комсомола. Меня тогда никто не понял. Со мной случилась истерика, и я потеряла сознание. Но я не завидовала им. Просто я была - эталон, а они, как мне казалось, нет. Райка Должникова вообще форму с вырезом носила: чуть-чуть наклонится вперед - и сиськи видны.

По каким заповедям жить - коммунистическим, евангелическим или каким хотите еще - не важно. Главное - жить любя.

Однажды врач из женской колонии приехал к нам за вещами и лекарствами. А потом звонит мне с благодарностью: «Вера Васильевна, приезжайте к нам! У нас тут так хорошо!» - «Нет, - отвечаю, - лучше вы к нам, у нас тоже неплохо». Потрясающий, если вдуматься, разговор - главного врача хосписа и главного врача женской колонии.

Я не люблю обходы. Мне не нравится, когда больные благодарят нас за нашу работу - за то, что у них чистая постель, есть еда и лекарства. До какого унижения должен дойти человек, чтобы благодарить за то, что его помыли и перестелили кровать!

Никогда не ищите благодарности от того, кому что-то дали. Благодарность придет с другой стороны. Мое глубокое убеждение состоит в том, что добро должно идти куда-то, а приходить - отовсюду.

Я не святая. Просто делаю то, что мне нравится. А так, я очень плохой человек: злая и достаточно циничная. И я не кокетничаю. А святые тоже делали то, что им нравилось. Иначе невозможно.

У меня было три собаки, и все - дворняги. Мы - плохие хозяева: наши собаки были очень умными, но, старея, попадали под машины. Все три собаки так и погибли. Они были очень свободолюбивыми: с поводком ходить не хотели, а мы никогда не настаивали.

Я люблю собирать грибы и знаю, где гриб растет. У меня на них нюх, как у свиньи. Когда я иду за грибами, то точно знаю, что соберу 15-16 белых и пару подосиновиков. Другие грибы меня не интересуют. Я мужу своему говорю: «Видишь березку? Иди, и без шести белых не приходи». Он приходит с пятью, и тогда я возвращаюсь туда и нахожу еще один.

Я все время руковожу. Я очень люблю властвовать и очень авторитарна. Девчонки говорят: «Маме помогать - хуже нет». Я сижу в комнате и командую: «Так, это - в шкаф, это - в мойку». Иногда мне, конечно, хочется прикусить язык, но дочки говорят, что

Если я замолчу, то буду драться.

С чужими всегда проще быть доброй.

Меня на всех не хватает.

Духовное завещание главврача первого московского хосписа Веры Миллионщиковой

Вера МИЛЛИОНЩИКОВА

Горит огонь в очах у молодых людей,
Но льется свет из старческого ока.
Виктор Гюго

Я хочу рассказать вам, как мне сейчас трудно с вами работать. Мне, которая создала этот хоспис и все, что его наполняет: от заповедей до их исполнения, до персонала, то есть всех вас.

Мне 68 лет, я болею, болею хроническим заболеванием, которое трудно лечится. Мне очень трудно дается осознание того, что я не прежняя: не могу слазить на чердак и выйти на крышу, не могу взбежать или стремглав спуститься с лестницы, не могу неожиданно нагрянуть в любое время суток в хоспис, не могу сделать обход, чтобы показать вам, у кого из больных неудобно для него стоит тумбочка, что лежит больной неудобно, что конъюнктивит у него, стоматит, что кожа сухая и нужно не только его долить*, но и два-три раза в день обработать кожу кремом для тела, которого нет в карманах халата каждого из вас, что вы забываете причесывать больных по утрам и в течение дня и что небритый мужчина - ваша промашка.

Что вот здесь надо снять некротические массы с пролежня больше, а что здесь лапарацентез* или торакоцентез* делать еще рано, что вот это выслушиваемое ослабленное дыхание в нижних отделах - это завтра пневмония, и надо срочно длительно (весь день) поворачивать больного, делать с ним дыхательную гимнастику; что необработанные ногти на руках и ногах - это ваша лень, что запах от тела - это не от болезни и старости, а от того, что вы не помыли больного; что сидящий рядом родственник пациента не используется вами как помощник, вы не смогли занять его трудом полезным, и т.д.

На выездной службе - я не иду на контрольный визит, не отзваниваю родственникам. Я рефлексирую, я физически не могу этого сделать и по возрасту, и по болезни. И выходит, что в работе меня видели ну 10-12 человек из персонала, а все позже пришедшие должны или верить «старикам» на слово про былую Веру, или думать, что она просто «карась-идеалист», которая на конференциях только читает морали. Справедливо? Нет. Потому что среди вас есть достаточно людей, которые все это знают, но все ждут, что я стану прежней. Не стану. У меня другой этап жизни.

Я не могу гореть - это противоестественно. Я могу светить мягким долгим светом, зная, что у меня в хосписе есть ученики, помощники. И когда мои помощники осознают это, как, кажется, осознаю я, хоспис останется на должной высоте. А если не осознают - придут люди, которые не верят словам, неподкрепленным делами, - и хоспис преобразится: персонал будет все циничнее, лицемернее, лживее, корыстнее. Ну какое-то время еще поживет по инерции на былой репутации и… кончится.

Этого не должно произойти. Ничто в хосписе не должно кануть в Лету, уйти в никуда. Вы должны понять, что моя роль теперь иная - я должна быть, а вы должны нести. Любовь и добро. Что все, что сделано в хосписе, - не слова, это действие, дело. И дело должно продолжаться. Продолжаться естественно, искренне, с любовью, дружелюбно, с пониманием того, что все там будем и что в служении больному - наше будущее. Как мы с ними, так и с нами будет. Я приношу вам глубокую благодарность за радость сотрудничества, приношу всем, с кем работаю десятилетие или чуть меньше. Я приношу свои извинения тем, которые не видели меня в работе раньше, а слышат только обращенные слова, неподкрепляемые делом. Я хочу, чтобы вы на работу ходили с удовольствием, какой бы тяжелой она ни была. Я хочу, чтобы с работы ушли все те (надеюсь, что их нет или их ничтожно мало), кто не верит хосписным заповедям и у кого слова расходятся с делом, кто циничен и считает, что все провозглашаемое мною в хосписе - пустые слова.

Я верю, что все, сказанное мною сегодня, не воспринимается вами как прощание или, не дай Бог, принятие моего поражения. Я верю, что все, мною сказанное, - призыв к действию, к тому, чтобы в хоспис никогда не входили незваные гости - ложь, цинизм, лицемерие.

*Нюта (Анна Федермессер) –младшая дочь Веры Миллионщиковой, президент Фонда помощи хосписам «Вера»
*долить - при обезвоживании ставить капельницу
*лапароцентез - удаление жидкости из брюшной полости.
*торакоцентез - удаление жидкости из плевральной полости

Хоспис – не дом смерти, а достойная жизнь до конца

Беседа с главным врачом Первого Московского хосписа Верой Васильевной Миллионщиковой

– Вера Васильевна, ваш хоспис – первый в России?

– Нет, первый российский хоспис был основан в 1990 году в Лахте – районе Санкт-Петербурга.

– А первый хоспис в мире появился?..

– В Англии. Баронесса Сесилия Сандерс уже в зрелом возрасте пришла работать в госпиталь, где вплотную столкнулась с проблемой онкологических больных. Страдания одного из пациентов тронули ее так глубоко, что она занялась этой проблемой всерьез и в 1967 году организовала хоспис. (Сегодня баронессе Сандерс 88 или 89 лет, она до сих пор преподает, несет идею хосписов в мир). Затем появились хосписы в Америке, в других странах. А когда началась перестройка, англичанин Виктор Зорза приехал с идеей хосписов в Россию.

– По-моему, в 1989 году в журнале «Октябрь» была напечатана повесть его и его жены Розмари «Я умираю счастливой» с предисловием Дмитрия Сергеевича Лихачева?

– Да, это был отрывок из книги, которая вышла чуть позже. Виктор был выходцем из России, украинским евреем. В 1971 году его дочь Джейн заболела меланомой и через год, в 26 лет, умерла в хосписе. Узнав перед смертью, что ее отец родом из нашей страны (он всю жизнь это скрывал), она завещала ему строить хосписы в Индии и России. Когда появилась возможность, он выполнил ее завещание.

– Как вы пришли в хоспис? Ведь, если я не ошибаюсь, вы по специальности не онколог, а гинеколог?

– Я действительно начинала свою врачебную практику в акушерстве – сначала гинекологом, потом анестезиологом, но в 1983 году пришла в онкологию.

– Занимаясь рождением, заинтересовались проблемой смерти?

– Всe было гораздо прозаичней. Я перешла в онкологию, чтобы раньше выйти на пенсию. Но человек предполагает…

Столкнувшись с безнадежными онкологическими больными, поняла, что не могу их оставить. Ведь государство их бросало на произвол судьбы. При безнадежном диагнозе пациента выписывали с формулировкой «лечиться по месту жительства», то есть не лечиться никак. В принципе эти больные неинтересны врачам. Врачи настроены на победу. По их представлениям, лечить человека стоит только ради выздоровления. О смерти даже думать неприлично.

– Плоды атеистического воспитания?

– Конечно. Смерть всегда замалчивали. По статистике у нас даже в онкологических клиниках смертность 0,2 %. Абсурд! Ради этой ложной статистики и «выкидывали» безнадежных больных домой. Помочь этим людям могут только хосписы.

Но еще ничего не зная о хосписах, я сама ездила к своим бывшим пациентам, старалась помогать им до последнего вздоха. Делала это, естественно, в свободное от основной работы время, очень уставала. В 1991 году собралась на пенсию, но промыслительно познакомилась с Виктором. Так до сих пор работаю и вряд ли когда-нибудь уйду.

– Выездная служба – в мае 1994 года, стационар – в 1997.

– Государство помогало?

– Только государство. Хоспис построен на деньги Правительства Москвы при участии Департамента здравоохранения города Москвы.

– Несколько лет ваш хоспис был единственным в Москве?

– Да, 8 лет мы были единственными. Но сегодня их уже четыре, а на днях откроем пятый – в Южном округе. В ближайшее время в каждом административном округе столицы будут хосписы. Мы обслуживаем Центральный округ.

– Наверное, новые хосписы сегодня больше нуждаются в спонсорах?

– Конечно, но им еще нужно наработать репутацию. Нам первые 4 года тоже было очень трудно.

– Сколько человек проживает в вашем хосписе?

– У нас по-прежнему работает выездная служба, которая сегодня обслуживает 130 больных. В стационаре проживает 30 человек.

– Но можете принять больше?

– Нет, не можем. У нас 30 коек. Обстановка хосписа должна быть приближена к домашней, а это невозможно сделать при большем количестве стационарных мест.

– Тогда, видимо, и в палатах у вас проживает не больше пяти человек?

– У нас есть одноместные и четырехместные палаты. Это оптимальный вариант. Кто-то предпочитает проживать свою болезнь в одиночестве (как правило – дети и молодые люди), и его, естественно, помещаем в отдельную палату. Люди пожилые, наоборот, чаще стремятся к общению. Для избежания психологической несовместимости или, напротив, излишней привязанности соседей друг к другу (когда смерть одного может травмировать другого настолько, что сократит ему жизнь) нужны не двух – и не трех -, а именно четырехместные палаты.

– Вы помогаете умирающим людям до конца жить активной осмысленной жизнью?

– Вы преувеличиваете возможности умирающего человека. В основном эти люди сосредоточены на внутренних переживаниях. У нас хорошая библиотека, одна художница безвозмездно учит желающих рисовать, в хосписе регулярно проходят концерты. Мы стараемся давать пациентам положительные эмоции, но только по их желанию. Ничего нельзя навязывать человеку, тем более безнадежно больному.

– В таком состоянии неизбежны минуты отчаяния. Были случаи, когда больные требовали для себя эвтаназии?

– Не было и быть не могло. Эвтаназия не вписывается в российское мышление.

– Не вписывается, однако в последние годы многие публицисты твердят о гуманности эвтаназии. Они не могут не знать, что эвтаназия применялась в гитлеровской Германии, и все равно не краснея ратуют за нее.

– Средства массовой информации могут сделать всe что угодно. Могут зомбировать людей так, что они станут сторонниками эвтаназии. Но только теоретически. Когда кого-то эта проблема коснется лично, никто не захочет, чтобы ему «помогли» уйти из жизни. Это противно человеческому естеству. Жажда жизни – самый сильный человеческий инстинкт. Об этической стороне я уже не говорю. Человек не хозяин своей жизни.

– Вера Васильевна, а Церковь участвует в работе хосписа?

– У нас есть домовая часовня Живоначальной Троицы. По вторникам и четвергам там служит отец Христофор Хилл из Андреевского монастыря.

– Часто ли на вашей памяти неверующие приходили к Богу во время болезни?

– Такие случаи были, но нечасто.

– Может быть, нужно активнее вести миссионерскую работу?

– Нельзя, у нас не конфессиональное учреждение. Мы всех пациентов при поступлении информируем, что есть часовня и в такие-то дни приходит священник. Но отец Христофор не будет беседовать с больным против его воли.

– Сколько человек работает в хосписе?

– 82 человека, включая бухгалтерию, кухню и прачечную.

– Вы как-то говорили в одной передаче, что на неквалифицированной работе у вас много молодежи.

– У нас в основном работает молодежь. Это связано с моим интересом к молодым людям, с желанием научить их добру.

– Приходят по религиозным убеждениям?

– По разным. Но я никогда при приеме на работу не спрашиваю людей, верующие ли они.

– Но вы наверняка спрашиваете, почему они хотят работать в хосписе, и некоторые говорят, что хотят так послужить Богу?

– Бывает. Тогда я ставлю условие: не проповедовать, а помогать. Служите боли, служите горю.

– Но это и есть служение Богу.

– Конечно. Но некоторые верующие, приходившие к нам, стремились читать молитвы над больными, не интересуясь даже, крещены ли они, и это часто пугало неверующих. Вот отец Христофор никому ничего не навязывает, но не раз бывало, что он приходил побеседовать с одним пациентом, и к концу беседы с ним изъявлял желание побеседовать другой пациент из этой же палаты, за полчаса до того и не помышлявший об общении со священником. Навязывать же веру нельзя, тем более зависимому человеку. А наши больные всегда зависимы от тех, кто им помогает.

– Вера Васильевна, за годы работы врачом у вас изменилось отношение к смерти?

– Кардинально. Раньше я вообще не думала о смерти; то ли по молодости, то ли из-за суетности. А теперь… Прежде всего изменилось отношение к жизни. Когда на работе постоянно сталкиваешься со смертью, жизнь становится созерцательней. Утром просыпаешься – слава Богу, день прошел, ложишься спать, тоже слава Богу.

– Почему хосписы появились только в XX веке? Существенно выросло количество онкологических заболеваний?

– Дело не в росте заболеваний, а в развитии медицины. Врачи научились диагностировать болезни на более ранней стадии. А вообще хосписы – порождение цивилизации. Цивилизация приводит к разрыву отношений между людьми, в том числе и между близкими родственниками. Хосписы – результат этого разрыва. Конечно, в бедных странах к этому добавляется невмешательство государства в помощь страждущим.

На Западе хоспис – дом смерти. В Англии, например, больного кладут в хоспис дней за 6 дней до смерти. Кладут умирать, потому что люди не хотят видеть смерть дома. У них к смерти техногенное отношение. Умирает родственник – быстренько в хоспис, потом скорее кремировать и «продолжаем жить».

У нас по-другому. К нам многие поступают на ранней стадии, потом выписываются, через неопределенное время некоторые вновь попадают к нам. Первая заповедь нашего хосписа (всего их 16) гласит: “Хоспис – не дом смерти. Это достойная жизнь до конца. Мы работаем с живыми людьми. Только они умирают раньше нас”.

– То есть хосписы, хотя и пришли к нам с Запада, в России приобрели совсем другой смысл?

– Конечно, это же русские хосписы. Нельзя привить чужестранную модель где угодно. Англичане предлагали нам ехать к ним учиться, но я сказала: “Нет, дорогие, приезжайте вы к нам, учитесь у нас. У нас другая почва, другие люди, другие лекарства”. Впоследствии они были нам признательны, хотя им и пришлось вернуться лет на 50-60 назад – о зеленке они знали только по рассказам родителей.

Правда, в таких мегаполисах, как Москва и Петербург, встречается и западное отношение людей к хоспису как к дому смерти. В наших заповедях прописана работа с родственниками, и мы прикладываем все силы, чтобы улучшить, изменить их отношения, когда это бывает необходимо. Бывает, папа умирает, а дочке некогда его навестить – у нее курсы. Говорим девушке не прямо, но смысл таков: “Какие курсы? Папа у тебя один? Так посиди с ним, поухаживай, возьми за руку и скажи: “Папа, я тебя люблю!” (когда последний раз говорила?)”. В наших хосписах тепла много больше. Человеческого тепла. В этом специфика российских хосписов.

– Хоспис должен преображать родственников больного?

– Я считаю, что должен. Ведь никто не знает, кому дается испытание тяжелой болезнью – самому больному или его родственникам? Часто бывает, что страдания одного человека изменяют в лучшую сторону другого. Например, смертельная болезнь матери не только заставила сына чаще навещать ее, но и открыла ему глаза на его беспутную жизнь. Поэтому мы работаем с родственниками не только для того, чтобы помочь им пережить горе, но часто и для того, чтобы вернуть их родителям, напомнить, что и они, молодые, не вечны.

– А у молодых сотрудников хосписа меняется система ценностей в процессе работы?

– Очень быстро.

– Часто ли приходится расставаться с людьми, потому что они не справляются с работой?

– Часто. Первые 60 часов новички работают у нас безвозмездно (мы только кормим их обедами и даем деньги на проезд), поэтому случайных людей на работу не принимаем. Но работа в хосписе – тяжелый, изнурительный труд. Он часто оказывается не по силам и очень хорошим юношам и девушкам, которые, на мой взгляд, могут прекрасно работать в любом другом учреждении. Так что расстаемся с ними не из-за их человеческих качеств, а потому, что этот крест им не по силам. Но и те, кому по силам, выдерживают у нас не больше двух лет. И мы не вправе ни удерживать людей, ни обижаться на них – человеческие силы ограничены. Я благодарна всем, кто трудился у нас в эти годы. И очень рада, что между сотрудниками хосписа было сыграно 12 свадеб.

– Но врачи работают дольше?

– Врачей у нас очень мало: 2 онколога, терапевт и геронтолог.

– Неужели хоспису достаточно четырех врачей?

– Совсем недостаточно. Врачи не хотят работать в хосписе, им здесь неинтересно. Я же вам говорила, что врачи настроены только на победу.

– Это правильный настрой?

– Нет. Но как сказать современному студенту-медику, что он будет не вылечивать людей, а только лечить симптомы? Для этого нужно особое состояние души. Среди наших врачей один – очень пожилой человек, остальных сюда привели их жизненные перипетии, они нашли себя в хосписе. Это индивидуальный путь. В наше время в медицинских институтах появился курс биоэтики, затрагивающий эти проблемы.

– Вы считаете, что курс биоэтики сможет изменить психологию студентов, или более глубокое понимание жизни придет только с возрастом?

– Наверное, ничто не сможет заменить жизненный опыт. Но без курса биоэтики этот опыт может растянуться на долгие годы и быть более трагичным.

– В смысле духовности наше медицинское образование оставляет желать лучшего?

– Оно вообще бездуховно. Курсы биоэтики – первые ростки. Если они окрепнут, что-то изменится. Пока же у молодых врачей часто нет никаких идеалов.

– А ведь врач – не профессия, а призвание, его труд – не работа, а служение. Служение Богу. И будущее России не в последнюю очередь зависит от духовности врачей?

– О будущем России пророчить не решусь, но будущее нашей медицины кажется мне мрачным. Хотела бы ошибаться.

– Вера Васильевна, сколько хосписов открыто сегодня в России?

– Около пятидесяти.

– В городах?

– В основном. Но есть и в селах. Один под Ярославлем (а в самом Ярославле есть еще два хосписа) и один в Башкирии.

– А насколько удовлетворена потребность России в хосписах?

– Думаю, что даже на 10 % не удовлетворена. В России проживает 150 миллионов человек, ежегодно примерно у двухсот двадцати тысяч обнаруживают рак четвертой степени. Вот и считайте, сколько нужно хосписов. Конечно, надо учитывать онкологическую ситуацию в конкретном районе. А для этого нужна честная медицинская статистика.

– Наверняка многие читатели захотят чем-то помочь хоспису. Что больше всего нужно для хосписа?

– В хосписе нужно всe, что нужно дома: книги, аудио- и видеокассеты и предметы гигиены. Люди у нас живут нормальной жизнью.

– Хотелось бы организовать концерты для больных?

– У нас постоянно проходят концерты. Но они больше нужны персоналу. Больным тоже, но меньше. Как правило, из 30 пациентов 8-12 человек присутствуют на концерте. Мы всегда рады приезду артистов и музыкантов.

– Вера Васильевна, большинство читателей Интернета – молодежь. Что бы вы хотели пожелать молодым людям?

– Я всегда спрашиваю студентов Ирины Васильевны Силуяновой, когда они последний раз целовали маму или обнимали бабушку? Это нужно всем. Уходя из дома, поцелуйте, обнимите всех родственников; “и каждый раз навек прощайтесь…”. Не передавайте зло. Вас толкнули в метро – не сердитесь, простите этого человека, у него, видимо, большие неприятности. Поступайте с людьми так, как хотите, чтобы поступали с вами. Вы можете работать в хосписе, в детском учреждении, в банке, но, пожалуйста, оставайтесь людьми.

– Спасибо.

О МОСКОВСКОМ ХОСПИСЕ

Митрополит Сурожский Антоний

Молодые люди, которые ходят в первый московский хоспис добровольными помощниками, помогают ухаживать, приглашать священ­ника, просили, чтобы Вы сказали для них два слова, благословение им прислали…

Я, может быть, прав или не прав, но мне кажется, что болезнь и страдание нам даны от Бога для того, чтобы нам освободиться от такой привязанности к жизни, которая нам не дала бы возможности глядеть в будущее. Если бы все было так совершенно, то отойти от этого совершенства у нас не хватило бы духа. А то “совершенство”, какое у нас есть на земле, так далеко от той полноты, которую мы можем получить в Боге. И мне кажется, что людям, которые болеют долго, надо помочь в двух вещах. Во-первых, в том, о чем я только что сказал: подумать о том, что меня Бог сейчас освобождает от плена, дает мне возможность не привязываться к жизни, которая так мучительна, болезненна, и глядеть в другую сторону, в сторону, где больше не будет ни боли, ни страдания, ни страха, и где распахнется дверь и я окажусь перед лицом Самого Спасителя Христа, Который Сам через все это прошел, Который вошел доброй волей Своей в жизнь, где царствует и смерть, и страдание, и потеря Бога, и Который вернулся в нее, как бы взяв на Себя всю нашу человеческую природу и смертность - путем смерти, как бы нам сказав: это единственный путь, который вас высвобождает из всего того, что вас делает пленниками, рабами. Это одно.

А второе, что мне кажется очень важно, - это то, что когда мы тяжело болеем или идем к смерти, люди вокруг нас о нас заботятся, и часто болеющий человек как бы болеет душой о том, что он стал обузой для других. Вот в этом болеющего человека надо разубедить. Он не стал обузой. Он дал каким-то людям счастье возможностью проявить свою любовь, свою человечность, быть спутником через последний период жизни в вечность для человека. Мне кажется, это очень важно, потому что часто болящие именно мучаются тем, что они обузой стали. Их надо научить тому, что пока они были здоровы, крепки, они заботились о других, помогали им, не обязательно в болезни, просто в жизни; и теперь они могут от этих людей получить ту любовь, которую они посеяли в их душах, и дать им возможность показать свою любовь и свою благодарность. Когда мы отказываемся во время болезни от помощи других, мы их лишаем величайшего счастья - долюбить нас до конца. Это не обязательно наши родные. Это всякий человек, который отзывается на нас.

Я думаю, что если тот, кто заботится об умирающем, мог бы воспринимать то, что происходит с ним, просто сидеть рядом с ним и не вносить ничего самому, а только быть самому прозрачным, безмолвным, как можно более глубоким, то он, вероятно, увидел бы, как этот человек сначала слеп к вечности, как бы закрыт от вечности своей плотью, своей телесностью, своей человечностью. Постепенно это делается более прозрачным, и он начинает видеть другой мир. Сначала, я думаю, темный мир, а затем вдруг свет вечности. Я это раз пережил с одним человеком, со старушкой, с которой меня просили сидеть, пока она умирает. Было так явственно, что сначала она отчалила от временной, телесной, общественной жизни (она очень была погружена в общественную жизнь. Ей было 98 лет, и она из глубин своей постели занималась своими коммерческими предприятиями). А потом постепенно это отошло, и вдруг она увидела темный мир, бесовский мир. И в этот мир вошел свет Божий, и весь этот бесовский мир разлетелся, и она вошла в вечность. Я этого не могу забыть. Я тогда был молод, был студентом медицинского факультета первого или второго курса, и это у меня осталось.

Поэтому те молодые люди, которые ухаживают за больными, кроме того, что они дают больному возможность с благодарностью и открытостью принимать любовь, которая им дается - это очень важно - могут с ними сидеть в момент, когда больной уже не может никаким образом им сказать о том, что он сейчас видит или чувствует, но знать, что сейчас совершается переход: я с ним буду в это время, во время перехода.

Митрополит АНТОНИЙ СУРОЖСКИЙ

Жить надо сегодня

Мы несколько раз разговаривали по телефону, но виделись всего трижды. Мы договорились о встрече для большого интервью, но она ее все время переносила. Я не роптала, потому что важней ее забот не было ничего на свете. А надо было роптать — недаром ведь она говорила: «Не откладывай на завтра ничего. Жить надо сегодня. Не у всех есть завтра».

Когда мы встретились с ее дочерью, Нютой Федермессер, я сказала: кажется, Миллионщиковы — старинный купеческий род, вот откуда ваша мама... Нюта улыбнулась. Оказалось, что Вера Васильевна трижды была замужем. О первом муже, Вахтанге Кекелия, она рассказывала своим дочерям с такой любовью, что Нюте до сих пор хочется с ним познакомиться. Вторым мужем был Виктор Миллионщиков. Третий муж, Константин Матвеевич Федермессер, стал главным человеком ее жизни. Но менять фамилию она уже не стала: пришлось бы менять и все документы, а терять время на пустяки всегда было жалко.

Родилась Вера Васильевна 6 октября 1942 года в городе Ртищево Саратовской области. Отец — железнодорожный служащий, а мать была родственницей казачьего атамана Краснова: он был родным братом Вериной бабушки со стороны матери. Вот откуда в характере хорошенькой девочки, а позже — самой модной студентки медицинского факультета Вильнюсского университета, которая полвека назад на зависть всем серым мышкам красила ногти в зеленый цвет, — вот откуда в характере этой женщины было несокрушимое упрямство.

Дед Веры попал в советскую тюрьму. Его дочь Лиза отказалась от него. Узнав об этом, он перестал есть и умер. Вспоминая об этом, Вера Васильевна говорила, что тетя Лиза была добрейшим человеком, просто у нее не было выбора.

А отец Веры, Василий Семенович, был на железной дороге в Вильнюсе начальником. Переехали они туда сразу после освобождения города. И Василий Семенович имел право брать пленных немцев для какой-нибудь тяжелой работы. В 1947 году немцы ремонтировали здание вокзала. И ее мама их кормила, варила им домашнюю лапшу. А они целовали ей руки. И четырехлетнему ребенку, который никогда ничего подобного не видел, стало ясно, что мама очень-очень хорошая. Немцы посадили возле станции много деревьев, по большей части ясеней. Некоторые выросли с кривыми стволами. И она вспоминала: иду мимо этих деревьев и думаю, вот ничего эти немцы хорошего сделать не могут, даже деревья посадили кривые...

В 1966 году она окончила медицинский факультет Вильнюсского университета и переехала в Москву. До 1982 года работала в Московском институте акушерства и гинекологии, сначала акушером, позже анестезиологом. В 1983 году перешла в Московский рентгенорадиологический институт и сменила специальность: стала онкорадиологом. Ни научного, ни какого-либо другого интереса в такой перемене не было. Просто ей хотелось выйти на пенсию вместе с мужем, который был на 12 лет старше. А онкологам «за вредность» можно было уйти на пенсию раньше других. Вот она и думала, что «выйдет на свободу» в 1991 году, в 49 лет.

Пять лет назад я заболела и только тогда поняла, что болезнь близкого делает с его родственниками

Люди, которые сталкиваются с этой страшной болезнью, рано или поздно оказываются перед выбором: или не принимать «работу» близко к сердцу и после окончания рабочего дня жить своей жизнью, или принять удар на себя и постараться что-то изменить.

А что можно изменить? Изобрести лекарство? Так весь мир бьется над этой задачей с тех пор, как открыли рак. Видимо, именно так и думали медицинские чиновники, когда установили в советских, а позже в российских больницах порядок: безнадежных онкологических больных выписывать «для лечения на дому». А про лечение на дому все мы хорошо знаем: это значит — ждать смерти.

Когда Миллионщикова поняла — а чего тут было не понять? — что государство выбрасывает этих больных на улицу и больше о них не вспоминает, она стала навещать выписанных пациентов. Зачем? Приносила лекарства, которые нельзя было купить. Рассказывала родственникам, как нужно ухаживать за больным, как облегчить его страдания и избавить от унижения мучительной смерти, когда человек осознает, что стал в тягость себе и другим. У каждого из нас есть знакомые или родственники, которые не справились с этим испытанием. Одному это почти всегда не под силу. Люди, прошедшие через это, уже никогда не станут прежними. У них гаснут глаза, они не могут избавиться от страшных воспоминаний. Один человек в муках уходит, а его родные в муках остаются. И Миллионщикова, как настоящий врач, хорошо это понимала. И она стала искать ответ на вопрос, как помочь. Судьба послала ей ответ: встречу с Виктором Зорзой. Этот человек родился в Польше. Сначала была советская оккупация, потом немецкая. Вся семья Зорзы стала жертвой холокоста. Виктору удалось бежать, он попал в Россию и оказался сибирским ссыльным. Из спецпоселения ему тоже удалось бежать. В 1942 году он разыскал Илью Эренбурга, автора любимого им романа «Хулио Хуренито». Эренбург помог Зорзе устроиться в польскую эскадрилью, которая очень скоро оказалась в Англии. Выполняя волю умершей от рака дочери, Виктор Зорза посвятил свою жизнь организации хосписов. Так Вера Миллионщикова начала борьбу за создание первого в Москве хосписа. На это ушло несколько лет. Кто знает, сколько бы судьба испытывала Миллионщикову на прочность, если бы Виктору Зорзе не удалось заручиться письмом Маргарет Тэтчер на имя Юрия Лужкова. Хоспис был создан в 1994 году. Три года действовала выездная служба, а в 1997 году был открыт стационар на 30 коек в здании бывшего дома ребенка на улице Доватора. Главным врачом стала Вера Васильевна Миллионщикова.

С ума сойти: восемь лет этот островок тепла был единственным в Москве. Помощь оказывали бесплатно, поскольку хоспис был создан на деньги московского правительства.

Несколько лет сотрудники хосписа помогали бороться с болезнью Ирине Николаевне Толмачевой.

По каким законам жить — не важно. Главное — жить любя

Эта заповедь Веры Васильевны в первый миг пребывания в хосписе кажется абсолютно невыполнимой. Когда я впервые вошла в ее кабинет, в одной руке она держала телефон, а в другой — курагу. И это оранжевое пятнышко меня страшно обожгло, так эта солнечная субстанция не вязалась с ощущением, наполнившим меня в хосписе.

Ну как можно работать в таком месте, где все говорит о скорой смерти? Везде цветы, ковры, светло, уютно, пахнет чем-то хорошим — то ли плюшками, то ли летним садом. Но за стенами-то умирающие люди. Да, просто так на работу Вера Васильевна никого не брала. Во-первых, хоспис рушит семьи. Люди, которые приходят с такой работы домой, вынуждены или запирать себя на замок, чтобы не выплеснуть ни капли ожигающей боли, либо продолжают работать, то есть рассказывают домашним о хосписе и его проблемах. Кто это может выдержать? Вот и выходит, что по сути такая работа — послушание. Новые семьи создаются из единомышленников, которых не так много.

И в конце концов получилось, что на работу в свой дом Миллионщикова пригласила уникальных людей. Когда-то Константин Наумченко ушел с 5-го курса мединститута, потому что понял, что хочет работать не врачом, а медбратом. И всю жизнь он так и работает. Сейчас ему седьмой десяток. Садовник Людмила Ермолаева в прежней жизни занималась совсем другим делом. Однажды, проходя мимо хосписа, она заметила, что в саду неправильно подобраны растения. А у нее, как говорится, зеленые пальцы, растения ее любят, как и она их. Вот она и подошла к Вере Васильевне, а та пригласила ее на работу. Сад хосписа трогает до мурашек. Мы вышли с Нютой полюбоваться розами, а в густой траве светилась спелая земляника. Все растения точно из королевского сада — ухоженные, как звезды Голливуда. Люду здесь с любовью называют мини-трактором, да куда трактору до Люды.

Душой хосписа все считают Милу Баранову, сестру-хозяйку стационара.

Кто в этом разбирается, повторяет: персонал в хосписе Миллионщиковой феноменальный.

Говорить необязательно, можно просто тихо сопеть...

Как было сказано в замечательном документальном фильме Екатерины Гордеевой, хоспис — это место, где берегут жизнь. Как это понимать? Прямо так и понимать: буквально. Все умрут, но все до последней минуты хотят жить. Вера Васильевна говорила, что, проработав с неизлечимыми больными долгие годы, она «не слышала ни от одного из тех, кому мы помогли избавиться от мучительных страданий, чтобы он пожалел, что остался жить». В год через этот хоспис проходит около двух с половиной тысяч больных.

В советских больницах не знали, как обращаться с умирающими. О смерти говорить было не принято, вот и пробавлялись казенным оптимизмом. Из современных российских больниц или выбрасывают на улицу, или люди бегут оттуда сами, чтобы умереть на воле. Даже перед лицом последнего человеческого испытания невозможно выдержать, что персонал пытается слупить сотню-другую за утку, без которой человек не может обойтись, или за укол, который уменьшит мучения. А Вера Миллионщикова была настоящим врачом, поэтому она знала то, чего не хотели знать ненастоящие: «Не надо активно вмешиваться в процесс умирания — ты уже ничего не исправишь. Но надо быть рядом, взять за руку. Думать о том, что нужно приготовить щи, ты точно не будешь. Вокруг разлита важность момента — человек уходит, а ты сопровождаешь его. Говорить необязательно, можно просто тихо сопеть. Главное, чтобы человек чувствовал, что он не один. Потому что одному, говорят, очень страшно. Но наверняка я не могу сказать — не умирала».

Вот тут она слукавила. Умирала она не однажды, но всякий раз удавалось вернуться к жизни. С детства она много болела. То туберкулез, то менингит, постоянные санатории, вечно лысая, бритая. У нее была аллергия на пчел — укусила пчела, еле успели спасти. Однажды ей на голову упал здоровенный лом. Когда за год до смерти она пошла оперировать вены, врач извлек 11-сантиметровый тромб, который держался на какой-то нитке. Ей поставили диагноз: рак, которого, как выяснилось, не было. После неудачной химиотерапии она оказалась в реанимации. Ее выходили сестры хосписа, которые были рядом круглые сутки, — тогда она тоже выжила чудом. Летом 2010 года она находилась в хосписе, потом ее увезли на дачу, а в сентябре она вышла на работу. На самом деле у нее было редчайшее неизлечимое заболевание — нейросаркоидоз. Она с трудом передвигалась, а подъем по лестнице был просто катастрофой. И все равно она упрямо приезжала на работу — видимо, судьба продлила ей жизнь в обмен на хоспис. Как она могла не приехать?

20 декабря 2010 года дочь везла ее на работу, и они застряли в пробке. И Вера Васильевна позвонила в хоспис, сказала, чтобы конференцию проводили без нее: «Я написала текст. Но его нельзя комкать. В следующий раз прочту». То, что она написала, оказалось духовным завещанием, потому что утром следующего дня она умерла.

Она всегда говорила: как человек живет, так он и умирает. В то последнее утро она собиралась делать маникюр, потому что на другой день предстояло важное совещание. И вдруг Нюте позвонил отец: срочно приходи, мама умирает. Когда Нюта пришла, Вера Васильевна сказала: «Я почувствовала, как у меня оторвался тромб, я умираю...»

И до последней минуты она осталась собой. Сказала Нюте: «Валокордин папе накапай». Услышала, что дочь открыла холодильник: «Не там...»

Нюта спросила: тебе больно? Страшно? Холодно? И она ответила: не больно, не страшно, не холодно. Смерть оказалась милостива: Вера Васильевна Миллионщикова до последнего вздоха была с любимыми людьми.

Вера Васильевна была профессором грибных наук.

Может, она была святая? Она сама ответила на этот вопрос: «Я не святая, просто делаю то, что мне нравится. А так, я очень плохой человек: злая и достаточно циничная. И я не кокетничаю. А святые тоже делали то, что им нравилось. Иначе невозможно».

Имелось в виду, что то, чем она занималась, иначе как по собственной воле делать нельзя — испепелит.

Какая она была?

Во-первых, женщина до мозга костей, с безупречным вкусом и всегда прекрасно выглядела, чего бы ей это ни стоило. Страшно любила ходить по ресторанам и обожала угощать дома. Очень много курила. Первую сигарету выкурила на другой день после окончания школы. Любила благородные напитки. Воровала в ресторанах и гостиницах пепельницы и ложки — на память, потом ими пользовалась. Любила крепкое слово и умела смачно его произнести.

Во-вторых, Вера Васильевна была человеком рациональным: ее хватало на безумную работу и сотрудников со всеми их проблемами, а после работы эмоционально остывала. Очень много успевала: работала с умирающими людьми и при этом была очень светской: ходила в театры, музеи, в кино. Считала себя очень поверхностной и при этом досконально знала всего Пушкина. У нее было прекрасное чувство юмора. Один дед у нее был ассенизатором, и она говорила: я внучка говновоза... Была по-женски непоследовательна: сама пропадала на работе, а Нюте говорила — работай поменьше, лучше побудь с детьми.

Она любила свой дом — добрый деревянный дом в деревне Никитино-Троицкое. До хосписа там было образцовое хозяйство и сказочные розы, а потом она приезжала туда «на травку». У нее был нюх на грибы. Много читала, в последнее время — мемуары. Обожала детективные сериалы, потому что не нужно было думать, и американские боевики — там никого было не жалко, потому что убивали картинно. А настоящее страдание на экране видеть не могла, сразу переключала.

А еще она всегда была на стороне тех, кто проигрывает — и в спорте, и в жизни. Ни разу не прошла мимо лежавшего пьяного — поднимала. Помогала, не дожидаясь просьбы о помощи.

И у нее было правило: не ждать благодарности от того, кому удалось помочь. Она говорила: «Мое глубокое убеждение состоит в том, что добро должно идти куда-то, а приходить отовсюду».

Она хотела, чтобы на ее похоронах была музыка Дюка Эллингтона и Эллы Фицджеральд — как при жизни. Родные исполнили ее просьбу. А еще она хотела — так говорится в ее духовном завещании, — «чтобы в хоспис никогда не входили незваные гости — ложь, цинизм и лицемерие». И чтобы помогали в хосписе бесплатно. Всегда. Как было при ней.

В том-то и дело, что она была не святая. Земной человек, который все знал про земную боль и нашел лекарство от этой боли. Лекарством оказалась любовь. Как просто и — почти невыполнимо. А у нее получилось.

- Вера Васильевна, ваш хоспис – первый в России?

Нет, первый российский хоспис был основан в 1990 году в Лахте – районе Санкт-Петербурга.

- А первый хоспис в мире появился?..

В Англии. Баронесса Сесилия Сандерс уже в зрелом возрасте пришла работать в госпиталь, где вплотную столкнулась с проблемой онкологических больных. Страдания одного из пациентов тронули ее так глубоко, что она занялась этой проблемой всерьез и в 1967 году организовала хоспис. (Сегодня баронессе Сандерс 88 или 89 лет, она до сих пор преподает, несет идею хосписов в мир). Затем появились хосписы в Америке, в других странах. А когда началась перестройка, англичанин Виктор Зорза приехал с идеей хосписов в Россию.

По-моему, в 1989 году в журнале «Октябрь» была напечатана повесть его и его жены Розмари «Я умираю счастливой» с предисловием Дмитрия Сергеевича Лихачева?

Да, это был отрывок из книги, которая вышла чуть позже. Виктор был выходцем из России, украинским евреем. В 1971 году его дочь Джейн заболела меланомой и через год, в 26 лет, умерла в хосписе. Узнав перед смертью, что ее отец родом из нашей страны (он всю жизнь это скрывал), она завещала ему строить хосписы в Индии и России. Когда появилась возможность, он выполнил ее завещание.

- Как вы пришли в хоспис? Ведь, если я не ошибаюсь, вы по специальности не онколог, а гинеколог?

Я действительно начинала свою врачебную практику в акушерстве – сначала гинекологом, потом анестезиологом, но в 1983 году пришла в онкологию.

- Занимаясь рождением, заинтересовались проблемой смерти?

Всe было гораздо прозаичней. Я перешла в онкологию, чтобы раньше выйти на пенсию. Но человек предполагает…

Столкнувшись с безнадежными онкологическими больными, поняла, что не могу их оставить. Ведь государство их бросало на произвол судьбы. При безнадежном диагнозе пациента выписывали с формулировкой «лечиться по месту жительства», то есть не лечиться никак. В принципе эти больные неинтересны врачам. Врачи настроены на победу. По их представлениям, лечить человека стоит только ради выздоровления. О смерти даже думать неприлично.

- Плоды атеистического воспитания?

Конечно. Смерть всегда замалчивали. По статистике у нас даже в онкологических клиниках смертность 0,2 %. Абсурд! Ради этой ложной статистики и «выкидывали» безнадежных больных домой. Помочь этим людям могут только хосписы.

Но еще ничего не зная о хосписах, я сама ездила к своим бывшим пациентам, старалась помогать им до последнего вздоха. Делала это, естественно, в свободное от основной работы время, очень уставала. В 1991 году собралась на пенсию, но промыслительно познакомилась с Виктором. Так до сих пор работаю и вряд ли когда-нибудь уйду.

- Когда открылся ваш хоспис?

Выездная служба – в мае 1994 года, стационар – в 1997.

- Государство помогало?

Только государство. Хоспис построен на деньги Правительства Москвы при участии Департамента здравоохранения города Москвы.

- Несколько лет ваш хоспис был единственным в Москве?

Да, 8 лет мы были единственными. Но сегодня их уже четыре, а на днях откроем пятый – в Южном округе. В ближайшее время в каждом административном округе столицы будут хосписы. Мы обслуживаем Центральный округ.

- Наверное, новые хосписы сегодня больше нуждаются в спонсорах?

Конечно, но им еще нужно наработать репутацию. Нам первые 4 года тоже было очень трудно.

- Сколько человек проживает в вашем хосписе?

У нас по-прежнему работает выездная служба, которая сегодня обслуживает 130 больных. В стационаре проживает 30 человек.

- Но можете принять больше?

Нет, не можем. У нас 30 коек. Обстановка хосписа должна быть приближена к домашней, а это невозможно сделать при большем количестве стационарных мест.

- Тогда, видимо, и в палатах у вас проживает не больше пяти человек?

У нас есть одноместные и четырехместные палаты. Это оптимальный вариант. Кто-то предпочитает проживать свою болезнь в одиночестве (как правило – дети и молодые люди), и его, естественно, помещаем в отдельную палату. Люди пожилые, наоборот, чаще стремятся к общению. Для избежания психологической несовместимости или, напротив, излишней привязанности соседей друг к другу (когда смерть одного может травмировать другого настолько, что сократит ему жизнь) нужны не двух - и не трех -, а именно четырехместные палаты.

- Вы помогаете умирающим людям до конца жить активной осмысленной жизнью?

Вы преувеличиваете возможности умирающего человека. В основном эти люди сосредоточены на внутренних переживаниях. У нас хорошая библиотека, одна художница безвозмездно учит желающих рисовать, в хосписе регулярно проходят концерты. Мы стараемся давать пациентам положительные эмоции, но только по их желанию. Ничего нельзя навязывать человеку, тем более безнадежно больному.

- В таком состоянии неизбежны минуты отчаяния. Были случаи, когда больные требовали для себя эвтаназии?

Не было и быть не могло. Эвтаназия не вписывается в российское мышление.

Не вписывается, однако в последние годы многие публицисты твердят о гуманности эвтаназии. Они не могут не знать, что эвтаназия применялась в гитлеровской Германии, и все равно не краснея ратуют за нее.

Средства массовой информации могут сделать всe что угодно. Могут зомбировать людей так, что они станут сторонниками эвтаназии. Но только теоретически. Когда кого-то эта проблема коснется лично, никто не захочет, чтобы ему «помогли» уйти из жизни. Это противно человеческому естеству. Жажда жизни – самый сильный человеческий инстинкт. Об этической стороне я уже не говорю. Человек не хозяин своей жизни.

- Вера Васильевна, а Церковь участвует в работе хосписа?

У нас есть домовая часовня Живоначальной Троицы. По вторникам и четвергам там служит отец Христофор Хилл из Андреевского монастыря.

- Часто ли на вашей памяти неверующие приходили к Богу во время болезни?

Такие случаи были, но нечасто.

- Может быть, нужно активнее вести миссионерскую работу?

Нельзя, у нас не конфессиональное учреждение. Мы всех пациентов при поступлении информируем, что есть часовня и в такие-то дни приходит священник. Но отец Христофор не будет беседовать с больным против его воли.

- Сколько человек работает в хосписе?

82 человека, включая бухгалтерию, кухню и прачечную.

- Вы как-то говорили в одной передаче, что на неквалифицированной работе у вас много молодежи.

У нас в основном работает молодежь. Это связано с моим интересом к молодым людям, с желанием научитьихдобру.

- Приходят по религиозным убеждениям?

По разным. Но я никогда при приеме на работу не спрашиваю людей, верующие ли они.

Но вы наверняка спрашиваете, почему они хотят работать в хосписе, и некоторые говорят, что хотят так послужить Богу?

Бывает. Тогда я ставлю условие: не проповедовать, а помогать. Служите боли, служите горю.

- Но это и есть служение Богу.

Конечно. Но некоторые верующие, приходившие к нам, стремились читать молитвы над больными, не интересуясь даже, крещены ли они, и это часто пугало неверующих. Вот отец Христофор никому ничего не навязывает, но не раз бывало, что он приходил побеседовать с одним пациентом, и к концу беседы с ним изъявлял желание побеседовать другой пациент из этой же палаты, за полчаса до того и не помышлявший об общении со священником. Навязывать же веру нельзя, тем более зависимому человеку. А наши больные всегда зависимы от тех, кто им помогает.

- Вера Васильевна, за годы работы врачом у вас изменилось отношение к смерти?

Кардинально. Раньше я вообще не думала о смерти; то ли по молодости, то ли из-за суетности. А теперь… Прежде всего изменилось отношение к жизни. Когда на работе постоянно сталкиваешься со смертью, жизнь становится созерцательней. Утром просыпаешься – слава Богу, день прошел, ложишься спать, тоже слава Богу.

- Почему хосписы появились только в XX веке? Существенно выросло количество онкологических заболеваний?

Дело не в росте заболеваний, а в развитии медицины. Врачи научились диагностировать болезни на более ранней стадии. А вообще хосписы – порождение цивилизации. Цивилизация приводит к разрыву отношений между людьми, в том числе и между близкими родственниками. Хосписы – результат этого разрыва. Конечно, в бедных странах к этому добавляется невмешательство государства в помощь страждущим.

На Западе хоспис – дом смерти. В Англии, например, больного кладут в хоспис дней за 6 дней до смерти. Кладут умирать, потому что люди не хотят видеть смерть дома. У них к смерти техногенное отношение. Умирает родственник – быстренько в хоспис, потом скорее кремировать и «продолжаем жить».

У нас по-другому. К нам многие поступают на ранней стадии, потом выписываются, через неопределенное время некоторые вновь попадают к нам. Первая заповедь нашего хосписа (всего их 16) гласит: “Хоспис – не дом смерти. Это достойная жизнь до конца. Мы работаем с живыми людьми. Только они умирают раньше нас”.

- То есть хосписы, хотя и пришли к нам с Запада, в России приобрели совсем другой смысл?

Конечно, это же русские хосписы. Нельзя привить чужестранную модель где угодно. Англичане предлагали нам ехать к ним учиться, но я сказала: “Нет, дорогие, приезжайте вы к нам, учитесь у нас. У нас другая почва, другие люди, другие лекарства”. Впоследствии они были нам признательны, хотя им и пришлось вернуться лет на 50-60 назад – о зеленке они знали только по рассказам родителей.

Правда, в таких мегаполисах, как Москва и Петербург, встречается и западное отношение людей к хоспису как к дому смерти. В наших заповедях прописана работа с родственниками, и мы прикладываем все силы, чтобы улучшить, изменить их отношения, когда это бывает необходимо. Бывает, папа умирает, а дочке некогда его навестить – у нее курсы. Говорим девушке не прямо, но смысл таков: “Какие курсы? Папа у тебя один? Так посиди с ним, поухаживай, возьми за руку и скажи: “Папа, я тебя люблю!” (когда последний раз говорила?)”. В наших хосписах тепла много больше. Человеческого тепла. В этом специфика российских хосписов.

- Хоспис должен преображать родственников больного?

Я считаю, что должен. Ведь никто не знает, кому дается испытание тяжелой болезнью – самому больному или его родственникам? Часто бывает, что страдания одного человека изменяют в лучшую сторону другого. Например, смертельная болезнь матери не только заставила сына чаще навещать ее, но и открыла ему глаза на его беспутную жизнь. Поэтому мы работаем с родственниками не только для того, чтобы помочь им пережить горе, но часто и для того, чтобы вернуть их родителям, напомнить, что и они, молодые, не вечны.

- А у молодых сотрудников хосписа меняется система ценностей в процессе работы?

Очень быстро.

- Часто ли приходится расставаться с людьми, потому что они не справляются с работой?

Часто. Первые 60 часов новички работают у нас безвозмездно (мы только кормим их обедами и даем деньги на проезд), поэтому случайных людей на работу не принимаем. Но работа в хосписе – тяжелый, изнурительный труд. Он часто оказывается не по силам и очень хорошим юношам и девушкам, которые, на мой взгляд, могут прекрасно работать в любом другом учреждении. Так что расстаемся с ними не из-за их человеческих качеств, а потому, что этот крест им не по силам. Но и те, кому по силам, выдерживают у нас не больше двух лет. И мы не вправе ни удерживать людей, ни обижаться на них – человеческие силы ограничены. Я благодарна всем, кто трудился у нас в эти годы. И очень рада, что между сотрудниками хосписа было сыграно 12 свадеб.

- Но врачи работают дольше?

Врачей у нас очень мало: 2 онколога, терапевт и геронтолог.

- Неужели хоспису достаточно четырех врачей?

Совсем недостаточно. Врачи не хотят работать в хосписе, им здесь неинтересно. Я же вам говорила, что врачи настроены только на победу.

- Это правильный настрой?

Нет. Но как сказать современному студенту-медику, что он будет не вылечивать людей, а только лечить симптомы? Для этого нужно особое состояние души. Среди наших врачей один – очень пожилой человек, остальных сюда привели их жизненные перипетии, они нашли себя в хосписе. Это индивидуальный путь. В наше время в медицинских институтах появился курс биоэтики, затрагивающий эти проблемы.

Вы считаете, что курс биоэтики сможет изменить психологию студентов, или более глубокое понимание жизни придет только с возрастом?

Наверное, ничто не сможет заменить жизненный опыт. Но без курса биоэтики этот опыт может растянуться на долгие годы и быть более трагичным.

- В смысле духовности наше медицинское образование оставляет желать лучшего?

Оно вообще бездуховно. Курсы биоэтики – первые ростки. Если они окрепнут, что-то изменится. Пока же у молодых врачей часто нет никаких идеалов.

А ведь врач – не профессия, а призвание, его труд – не работа, а служение. Служение Богу. И будущее России не в последнюю очередь зависит от духовности врачей?

О будущем России пророчить не решусь, но будущее нашей медицины кажется мне мрачным. Хотела бы ошибаться.

- Вера Васильевна, сколько хосписов открыто сегодня в России?

Около пятидесяти.

- В городах?

В основном. Но есть и в селах. Один под Ярославлем (а в самом Ярославле есть еще два хосписа) и один в Башкирии.

- А насколько удовлетворена потребность России в хосписах?

Думаю, что даже на 10 % не удовлетворена. В России проживает 150 миллионов человек, ежегодно примерно у двухсот двадцати тысяч обнаруживают рак четвертой степени. Вот и считайте, сколько нужно хосписов. Конечно, надо учитывать онкологическую ситуацию в конкретном районе. А для этого нужна честная медицинская статистика.

- Наверняка многие читатели захотят чем-то помочь хоспису. Что больше всего нужно для хосписа?

В хосписе нужно всe, что нужно дома: книги, аудио- и видеокассеты и предметы гигиены. Люди у нас живут нормальной жизнью.

- Хотелось бы организовать концерты для больных?

У нас постоянно проходят концерты. Но они больше нужны персоналу. Больным тоже, но меньше. Как правило, из 30 пациентов 8-12 человек присутствуют на концерте. Мы всегда рады приезду артистов и музыкантов.

- Вера Васильевна, большинство читателей Интернета – молодежь. Что бы вы хотели пожелать молодым людям?

Я всегда спрашиваю студентов Ирины Васильевны Силуяновой , когда они последний раз целовали маму или обнимали бабушку? Это нужно всем. Уходя из дома, поцелуйте, обнимите всех родственников; “и каждый раз навек прощайтесь…”. Не передавайте зло. Вас толкнули в метро – не сердитесь, простите этого человека, у него, видимо, большие неприятности. Поступайте с людьми так, как хотите, чтобы поступали с вами. Вы можете работать в хосписе, в детском учреждении, в банке, но, пожалуйста, оставайтесь людьми.

- Спасибо.

Беседовал Леонид Виноградов