Проза
Николай ТОЛСТИКОВ
КОРОТКИЕ РАССКАЗЫ
Честное слово
В конторе жилкомхоза, где работал мой отец, как и во всяком порядочном советском заведении, имелся «красный уголок». Обычно эта просторная комната с обклеенными плакатами и портретами вождей стенами, с бюстом Ильича из папье-маше в переднем углу, была под замком. Простые работяги вместе с детьми допускались сюда только раз в году на новогоднюю елку; в другие же праздники здесь устраивало «корпоратив» начальство. Из простолюдинов присутствовал один гармонист и то по совместительству — подхалим. Вдруг кому-то под водочку попеть и поплясать приспичит.
Однажды местный профсоюзный деятель раздобыл где-то бильярдный стол. Его, с набором шаров, установили посреди «красного уголка». Вот только катать шары по изумрудно-зеленой поверхности охотников из конторских клерков почему-то не нашлось. Так бы и простаивало без толку приобретение, кабы мы с дружками о нем не пронюхали. Все «свои»: один — сынок кассирши, другой — мастера; ключ мой папашка дал нам без проблем.
И принялись мы в каникулы каждый день киями шары гонять. Конечно, часто не попадали они куда надо, слетев со стола, с грохотом катились по полу под суровым ленинским взглядом, но ведь какое это развлечение для пацанов!
Не сразу мы заметили, что из-за приоткрытой двери за нами наблюдает пожилой инвалид, младший бухгалтер Власов. Он понял, что его «засекли», прокашлялся деловито и, плотно притворив за собой дверь, проковылял к нам, постукивая клюшкой. Его что-то явно мучило, но нам-то, малолеткам, состояние сие — похмелье — еще было неведомо.
Он остановился возле бюста Ильича, посмотрел заговорщицки на нас, приложил палец к губам.
— Мужики, вы меня не выдадите?
— Нет, конечно! А что?!!
Бухгалтер взял полый бюст за уши, отставил в сторонку, и под ним обнаружились початая бутылка водки, «хрущевский» стакан и надкушенный соленый огурец.
Эх! Бледные щеки страждущего порозовели, в хитрых глазах блаженство затеплилось. Ожил человек!
— Вот, клянитесь перед дедушкой! — он кивнул на водруженный на место бюст. — Вы же пионеры? Дайте честное слово!..
И дали.
Уж страны давно той нет, а так и не узнали наши родители о тайнике старого бухгалтера.
Свое место
Рассказывали: в прежние времена — то ли в войну, то ли еще до нее — встала на постой в нашем городке кавалерийская часть.
Тогда, как раз, пала у городского водовоза лошадь. Покручинился старик, потосковал по усопшей кляче, но потом махнул рукой и направился к конникам.
— Выручай, начальник, старого кавалериста! — пристал дед к командиру. — Беда прямо, хоть сам в бочку впрягайся! А у тебя тягловой силы — вон, сколь! Подсоби по-братски!
— Не имею права, дед! — развел руками командир. — У меня что конь, что конник — строго по списку личного состава. Не обессудь...
— Всяко клячонка-то нераженькая найдется, — и не подумал отставать дед. — Выручай, не жадничай!
Мало-помалу командира и старика стали обступать самые любопытные из кавалеристов. И чем пуще наседал со своей просьбишкой под сочувствующий щелкоток их языков дед на командира, тем больше тот приосанивался. Дошло до того, что гаркнул, что есть мочи:
— Раз-зойдись!
И пошел было сам, но дед не прост, уцепил его за ремень портупеи. Теперь не ныл старик просительно, а понес на чем свет стоит:
— Ишь, ты! Раскукарекался! Где ты был, когда я контру всякую вот энтакой, как у тебя, шашкой крошил?! Небось, без порток еще бегал! Нету у тебя почтения к старому кавалеристу! Мне да — разойдись!
Хохот поднялся кругом несусветный, даже кони и те заржали. Командир с каменным выражением лица пытался стряхнуть с себя рассвирипевшего дедка, но куда там! Дед аж повис на ремнях командирской портупеи — ноги над землей болтаются.
Пришлось командиру сдаться:
— Ладно, дед, отдам тебе коня! Уважу, — он хитро сощурился. — Пошутил я, что все по списку. И лишние имеются. Выбирай сам, чтоб потом не обижаться!
Дед, верно, потерял голову от радости. Схватил под уздцы первого попавшего и — долой со двора!
Хвастовства у старика потом было!.. Конь сытый да гладкий вышагивает. Кавалерийский, боевой — одно слово! Дедок восседает на бочке с водой и головой вертит-крутит, того и гляди она, бедная, отвалится. Гордый старик стал: как же, пальцами аж все показывают — завидуют, значит!
Дни шли за днями. Народ в городке к дедову приобретению привык, перестал восхищаться: примелькалось.
Однажды вез дедов конь, как обычно, воду. Старик, раз теперь не обращали на него внимания, спокойненько подремывал на бочке, как в старые времена. И вдруг на окраине городка — там, где квартировались кавалеристы, пропела труба. Коняга запрядал ушами, тихо заржал…
Старик опомниться не успел, как понесся конь.
— Тпру-у! Тпру-у! — дедок и вожжи растерял, обнял бочку, как женку в молодые годы, из телеги лишь бы не вылететь. А телега за угол зацепилась. Тресь!.. Дед глаза зажмурил…
Заросли крапивы быстро привели старика в чувство. Огляделся он вокруг — сердце зашлось. Бочка на другой стороне улицы валяется, телега на бок перевернута и оглобель нет.
Постонал, поохал старик, поскреб пятерней поясницу, да и заковылял к кавалеристам.
А там — построение, не иначе в поход собрались. И дедов Карюха тоже в строю стоит. Оседланный, оглобельки тележные в сторонке валяются.
Вздохнул тягостно дед и побрел обратно к своей бочке. Сел на нее верхом, загрустил.
Мимо него по улице на «рысях» двинулся эскадрон…
Опять завздыхал дед, когда увидел дареного Карюху под молодым кавалеристом.
— Вон, даже лошади свое место знают! — размышлял вслух старик. — Чего бы уж и про людей говорить… Но только всегда ли это разумеем!
Дед сердито стукнул кулаком по бочке.
Откуда ни возьмись, подскакал к деду командир. Улыбнулся, вытянулся в седле, и — ладонь под козырек!
Дед тоже, не будь промах, приложил скрюченные пальцы к кепке. На душе у него отмякло: «Вот, чертенок, как меня объегорил за портки да кукуреканье! Не смотри, что молодой, а голова! — дед и вовсе развеселился. — Ей-богу, пошел бы с ним в разведку!»
Родная кровь
У нашего фотокорреспондента газеты Сани Бака родные братья в «сыскарях» в убойном отделе работали, а Саня вот в фотографах в редакции «районки» прочно застрял. Но натура у него, как у братьев: дожимать «клиента» до последней капельки...
Едем в село на уборочную. Нужен механизатор-передовик, фото и интервью, как всегда, и в конторе уже подсказали, где такого найти.
Мужичок на нашу отмашку нехотя вылезает из кабины грузовика с полным кузовом только что намолоченного зерна, топчется на месте, не разумея, видимо, что нам от него надо.
Саня Бак, навострив фотоаппарат, ходит кругами возле мужика, пристально его разглядывая.
— Хорошо работаешь? — спрашивает его строго.
— Да как все! — пожимает плечами кандидат в передовики.
— Начальство не ругает? — продолжает Саня допрос.
— Бывает. Как же без этого? — хмыкает, уже насторожившись, мужичок.
И тут Саня замечает, что у кандидата в передовики производства пальцы изляпаны синевой «наколок», и торжествующе вопрошает, вытаращив на него глаза:
— Сидел?!
Мужик плюнул, запрыгнул в кабину и — газу!
Так без передовика мы в тот раз и остались.
Цена любви
Прихожанка, учительница из соседней школы, стоит на службе в храме сама не своя. Потом рассказывает, расстроенная:
— Я — классный руководитель у пятиклашек. У них — пора первых «чувств» друг к дружке, только вот выразить их не знают как.
Мальчишка дернул приглянувшуюся девчонку за косу, а та в ответ — его за рубаху. Рубашка — сверху до низу тресь по шву! Выразили чувства!
Вечером родительское собрание. И сразу проявилось социальное расслоение. Мальчик — сын банкира, а у девчонки мать — простая рабочая на молокозаводе. Банкир, сытый, холеный, уверенный в себе мужчинка, приносит злосчастную рубашонку и расправляет ее, располосованную, напоказ, на общее обозрение. «Вот, дескать, какие нравы царят в современной школе»!
Классная руководительница рада бы превратить все в шутку, но не тут-то было!
— Я хочу, чтобы виновные возместили мне убытки, а именно: испорченную рубашку заменили на точно такую же! — капризно надувает губы банкир.
— Давайте я вам деньгами заплачу! — поднимается с места худенькая, скромно одетая женщина.
— Я в деньгах не нуждаюсь! — сурово отрезает банкир. — Возместите мне в точности утраченое!
— Да простил бы… Этакая для вас потеря! — пробурчал кто-то из родителей с задней парты.
— Не ваше дело! — резко обернулся в ту сторону банкир. — Для меня важна справедливость.
Купила женщина, мать-одиночка, на другой день банкирскому сыну такую же точно рубаху. Только носить ее парнишка не стал, наверное, из «солидарности» с той девчонкой — «зазнобой», которой дома от матери, без сомнения, основательно влетело.
Наши служители собирались у того банкира попросить денег на ремонт храма да передумали. Хотя… может быть, и дал бы.
Николай Толстиков — прозаик. Родился в 1958 году в городе Кадникове Вологодской области. После службы в армии работал в районной газете. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького в 1999 г. (семинар Владимира Орлова). В настоящее время — священнослужитель храма святителя Николая во Владычной слободе города Вологды. Публиковался в журналах «Дети Ра», «Север», «Сибирские огни», «Крещатик» (Германия), «Новый берег» (Дания), «Венский литератор» (Австрия) и др. Автор книг «Прозрение» (1998) и «Лазарева суббота» (2005). Победитель ряда международных литературных фестивалей. Живет в Вологде.
ПРО СТАРЦА ФЁДОРА
Духовное училище открылось в нашем городе в начале «лихих девяностых». Своего помещения у него не было, занятия проходили в классе обычной школы, и за парту для первоклашки не мог взгромоздиться иной верзила студент. Студенты – народ разношерстный: кто Богу готов служить, а кто просто любопытствует. Преподаватели – только-только вырвавшиеся из советских цепких лап уполномоченных отделов по делам религий немногочисленные местные батюшки. Историю Ветхого Завета вел у нас отец Аввакумий, добродушный лысоватый толстячок средних лет. «База» – учебников нет и в помине, а семинарские конспекты у батюшки, видать, не сохранились, или в свое время он не особо усердствовал, их составляя.
Нацепит на нос очочки отец Аввакумий и монотонно читает текст из Ветхого Завета. Или кого из учеников это делать благословит. Потом прервет резко: – А давайте я вам расскажу про старца Фёдора! И вдохновенно повествует о молитвенных подвигах местночтимого святого. В конце года батюшка экзамен принимал просто: – Кому какую оценку надо поставить? Школяры во все времена скромностью не отличались: ясно – «отлично»! Вот только отец ректор училища усомнился в таких успехах и устроил переэкзаменовку. Вызывал по одному. Сидит перед ним студент, ерзает беспокойно, что-то невнятное мямлит, а потом вдруг заявит решительно, точно отрубит: – Давайте я вам расскажу про старца Фёдора?! И так – второй и третий… Что ж, первый блин комом, а второгодники, они и в Африке – второгодники.
НАКАНУНЕ РЕФЕРЕНДУМА
Наш алтарник Вася, про таких говорят – взрослый паренек, прибрёл на воскресную службу заспанный, вялый, тетеря тетерей. То ли за ночь не выспался, то ли кто-то ему в том помешал. Только за что ни возьмется Вася, все из рук у него валится. На службе кадило не вовремя батюшке подаст; все в алтаре в требуемый уставом момент делают земной поклон перед Святыми Дарами, а Вася, задумавшись о чем-то своем, стоит столбом, ушами только не хлопая. К концу службы вдобавок и горящие угли из кадила по полу рассыпал. – Все, Василий, хватит! – укоряет его настоятель. – Иди-ка и отбей сто земных поклонов посреди храма перед аналоем! Может, проснешься… Через руки-ноги и спину быстрей получится! Вася честно и истово бьёт перед аналоем поклоны. Тут как тут сердобольные бабульки-прихожанки, его окружают, жалеючи вопрошают: – Что ж ты так, Васенька?! Вася, отбив последний поклон, кряхтя и обливаясь потом, находчиво-бодро ответствует: – Я за Крым молюсь! Чтоб там всё хорошо было! Патриот.
СМИРЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК
Смотритель при храме – должность, в общем-то, женская. Дел и делишек всяких – уйма! Надо подсвечники после службы протереть, воду для крещенской купели нагреть и принести, за порядком в храме следить. Хоть за чистотой, хоть за лихими людишками, норовящими что-нибудь спереть. Времена менялись… Храм наш стоял возле городского рынка и, бывало, подвергался набегам разных чудаков. Один прямо на середине вытряхнул полный ящик румяных яблок, видать, для пущей своей торговли. Другой чудачина бутылки с пивом по деревянному полу с грохотом кататься запустил, не иначе от алкоголизма надеясь отшатнуться. Третий – произносящего на солее ектению диакона по плечу хлопнул и пьяно поинтересовался: «А в ухо хошь?!».
Но диакон был не робкого десятка и с достоинством ответствовал: «Отдачей не замучаешься?». Бузотера незамедлительно и ловко «упаковал» наш новый смотритель Ваня, вытащил проветриться на улицу… Ваня, крепкий мужичок за пятьдесят, прибился к храму на радость прочим бабушкам-смотрительницам, поселился бобылем в сторожке. Обходительный и вежливый с коллегами, он не чурался всякой работенки – только седая его голова то тут, то там в храме мелькала. Лихоимцам с улицы надежный заслон был поставлен. Одного даже Ваня поймал с поличным – вывернул из-под полы сворованную икону.
Огрел «экспроприатора» несильно по загривку и вытолкнул восвояси. Допытывались у Вани – чей он да откуда? Только молчал упорно в ответ смотритель, лишь хмыкал в лохматые свои усы. – Вот смиренный какой человек… – шамкали старушонки. Тайна разрешилась в День Победы. Ваня пришел на службу в парадной офицерской форме с орденами и медалями на груди. Прихожане взирали на сие «явление» с раскрытыми ртами, кто-то из старушонок робко поинтересовался: – Где ты, Ваня, успел повоевать? Вроде еще и не старый… Ваня, как всегда, немногословен: – В Афгане. Дворец Амина брал. После праздника Ваня вдруг пропал, никто из наших прихожан не повстречал его больше. Уехал, видно, куда-то. Туда, где его не знают.
ЖЕРТВА
Отец Василий из протоиереев прежних, жизнью вдоволь «тертых», в советскую пору уполномоченными по делам религии вдосталь «обласканный», насмешек от атеистов разных мастей в свое время натерпевшийся… В ельцинскую эпоху народ валом повалил в восстанавливаемые храмы. Стоят такие люди на службе, переминаются с ноги на ногу, пялятся по сторонам недоумевающе, не ведая, что надо делать. Отец Василий и вразумляет таких с амвона: – Не умеете молиться – кладите деньги! Все посильная жертва ваша Господу будет…
ВО СЛАВУ БОЖИЮ!
В алтаре храма в определенные моменты службы священнослужителям разрешается уставом сидеть. Наш игумен, видимо, для пущего смирения этим послаблением пренебрегает: стоит и стоит себе, молится… Но однажды присел-таки, то ли неважно себя почувствовал, то ли просто устал. – В кои-то веки! Не иначе, жалованье всем прибавят! – воскликнул кто-то из малоимущих пономарей. И точно, как по заказу, на другой день – желанная добавка! Теперь игумена на каждой службе с участливым видом просили пономари присесть, даже мягким стуликом обзавелись и его игумену старательно подставляли… Тщетны попытки! Не так прост игумен, опять стоит перед престолом Божиим несокрушимо. И еще наставляет жаждущих дополнительного «сребра»: – Потрудитесь-ка просто, во славу Божию!
НА ВСЯКИЙ СЛУЧАЙ
На дальний приход приехал строгий архиерей, заметил какие-то непорядки. За трапезой – напряженное молчание. Местный батюшка, прежде чем вкусить скромных яств, осторожно перекрестил свой рот. – Зачем вы это делаете? – раздраженно спросил владыка. – На всякий случай. Чтобы бес не заскочил. – А может, чтоб не выскочил?
ДЕЛОВОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ
Одолели бомжи. С холодами порядочной компанией обосновались в притворе храма, хватают за рукава прихожан, «трясут» милостыню. Настоятель, бедный, не знает как отбиться от них: иной здоровенный дядя, одетый в шмотки с чужого плеча куда как «круче» многодетного молодого батюшки, гнусавит протяжно, заступая дорогу: – Я кушать хочу! Дай!.. Выручает казначей – тетка бывалая, «тертая» жизнью. Храм, хоть и в центре города, но верующим возвращен недавно, обустраиваться в нем только-только начали. Чтоб не застынуть в мороз, поставили печки – времянки, привезли и свалили на улице возле стены храма воз дров. Казначея и обращается к бомжам с деловым предложением: – Берите рукавицы, топоры, и – дрова колоть! Всех потом накормим!.. Ну, кто первый, самый смелый? Ты? Бомж в ответ мнется, бормочет себе под нос: « Да я работать-то и отвык…» и – бочком, бочком – на улицу! Следом – остальные. Как ветром всех сдуло!
СОВЕТСКОЕ ВОСПИТАНИЕ
Из трапезной храма подкармливают бомжей. Повариха выносит им на улицу кастрюлю с супом. Минута – суп проглочен. С пустой посудиной в руках стучится в двери пьяненькая пожилая бомжиха, говорит деловито: – «Второе», пожалуйста!.. И десерт!
НЕ ЗАЗНАВАЙСЯ!
Настоятель храма из районного городка давненько в областной столице не бывал, даже архиерей успел поменяться. Надо ехать, брать благословение у нового. Приехал, зашел во двор епархиального управления. Видит: автомобиль чинят, из-под него ноги чьи-то торчат. Батюшка был то ли из отставных вояк, то ли из «ментов», церемониться с простым, да тем более с обслуживающим людом особо не привык: – Эй ты, водила! – окликнул он ремонтника и даже по подошвам ботинок того легонько попинал. – Не знаешь, новый владыка на месте? Ремонтник молча и неторопливо выбрался из-под автомобиля и, обтирая тряпкой испачканные маслом свои руки, с нескрываемым любопытством поглядел на вопрошавшего: – Вообще-то я не водила, а ваш новый владыка! Батюшка тут и сел…
СВЯТОЙ
В разгар грозы молния ударила прямо в купол колокольни стоявшей на бугре на отшибе от городка церкви. Вспыхнуло гигантской свечой, даром что и дождь еще не затих. Пусть и времечко было советское, атеистическое, храм действующий, но народ тушить пожар бросился дружно. Потом батюшка одарил особо отличившихся мужичков полновесными червонцами с ленинским профилем. Мужики бригадой двинулись в «казенку», событие такое отпраздновали на полную катушку. Потом постепенно, по прошествии лет, все бы и забылось, кабы не опоек Коля – в чем только душа держится. Всякий раз, торча в пивнушке за столиком на своих ногах колесом, он вспоминал геройский подвиг. И втолковывая молодяжке, что если б не он, то б хана делу, «сгорела б точно церква!», блаженно закатив глаза, крестился заскорузлой щепотью: – Теперь я святой!.. Так и прозвали его – Коля Святой.
ВТОРАЯ НАТУРА
Длинноносый, в очочках, слегка прощелыговатого вида, местного пошиба чинуша Голубок был еще и уполномоченным по делам религии при райисполкоме. Времена наступили уже горбачевские, в отличие от своих предшественников, Голубок настоятеля храма в городке не притеснял, постаивал себе по воскресным службам скромненько в уголке возле свечного ящика. Скоро необходимость в уполномоченных вместе с самой властью и вовсе отпала, Голубка вроде б как выперли на пенсию, но в храме он появлялся неизменно и стоял все на том же месте. «Не иначе, уверовал в Бога!» – решил про него батюшка и даже поздравить его хотел с сим радостным событием. Но Голубок потупился:
– Я, знаете ли, захожу к вам по привычке.
«Да! – вздохнул обескуражено настоятель. – Что поделаешь, коли вторая натура!»
БЕССРЕБРЕНИКИ
Триня и Костюня – пожилые тюремные сидельцы, и не по одному сроку за их плечами: то кого побили, то чего украли. И тут долго на волюшке ходить, видать, опять не собрались: подзудил их лукавый в ближней деревне церковь «подломить». Двинулись на дело глухой ночью, здоровенным колом приперли дверь избушки, где дрых старик-сторож, оконце махонькое – не выскочит, и, прилагая все нажитые воровские навыки, выворотили четыре старинных замка на воротах храма. Побродили в гулкой темноте, пошарились с фонариком. В ценностях икон ни тот, ни другой не пендрили и потому их и трогать не стали. Наткнулись на деревянную кассу для пожертвований, раскокали, но и горсти мелочи там не набралось.
– Тю! – присвистнул радостно Триня. – Бросай эту мелочевку, тут в углу целый ящик кагора!..
На задах чьего-то подворья, в сараюшке устроили налетчики пир. Тут их тепленькими и взяли. Когда их вязали, возмущались они, едва шевеля онемевшими языками:
– Мы че?! Ничё не сперли, кагор и тот выпить не успели.
ПРИСОСЕДИЛИСЬ
На заре советской власти в моем родном городке тоже предавались всеобщему безумию – переименовывать улицы. Прямо пойди – Политическая, вбок поверни – Карла Маркса. Проходя по центральной улице, спросил я у девчонок из местного сельхозколледжа: знают ли, в честь кого улица названа – Розы Люксембург? Те хихикнули, блеснув белыми зубками: – Да в честь какой-то международной «прости-господи»!
А уж кто такой по соседству Лассаль, не каждый здешний учитель истории, наверно, ответит. Эх, погуливали когда-то наши предки по Соборной, назначали свидания на тихой, утопающей в кустах сирени Старомещанской, в воскресный день шли на службу в храм по Никольской! Отреставрировали у нас недавно часовенку, освятили для верующих, в угловом здании бывшего горсовета открыли воскре сную школу. Красивыми такими большими буквами на стене ее название написали. А чуть выше старая вывеска-указатель: улица Коммунистов. Присоседились.
ТРИДЦАТЬ СРЕБРЕНИКОВ
Писатель служил диаконом в храме. Дожил и дослужил он до седой бороды; писателем его никто не считал и называл если так – то по-за глаза, ухмыляясь и покручивая пальчиком возле виска. Мало кто знал, что на дне старинного сундука в отцовском доме лежала толстая стопка исписанных бумажных листов, «семейная сага» – история рода, над которой он в молодости за столом корпел ночами. Все встряхивающие в прошлом веке «родову» события, образы дедов и бабок, дядек и теток, удачливых в жизни или бесшабашных до одури, укладывались помаленьку в главы книги. Тогда же он, с радостным трепетом поставив последнюю точку, послал рукопись в один из журналов, и оттуда, огорошив, ему ответили, что, дескать, ваши герои серы и никчемны, и что от жизни такой проще взять им лопату и самозакопаться.
А где образ передового молодого рабочего? Нету?! Ату!!! Обескураженный автор спрятал рукопись в тот злополучный сундук, втайне все же надеясь, что еще придет ее время… О своей «саге» диакон, видимо, обмолвился кому-то из иереев, тот – еще кому-то, узнала о ней и одна интеллигентная бабушка-прихожанка, решила помочь. Схватила диакона-писателя за рукав подрясника и потащила к спонсору. Куда ж ныне без них, сердешных, денешься, тем более среди прихожан таковые имелись. А этот, по слухам, еще и из поповичей выходец. В назначенный час диакон и тетка топтались у подъезда особняка-новодела в центре города. Хозяин его, глава фирмы по продаже чистой воды за рубеж, лихо подрулил на иномарке. Ладный такой старичок, спортивного вида, в отутюженном костюмчике; глаза из-под стеколышек очочков – буравчики. Рукопожатие крепкое.
– Преображенский! – представился он и сказал диакону:
– Вы давайте сюда свою рукопись, я ознакомлюсь и решу. Вас, когда понадобитесь мне, найдут… Переживал, конечно, писатель несколько томительных дней и ночей, мало ел, плохо спал. Наконец, позвонили прямо в храм за свечной «ящик»: Преображенский приглашает. Он ждал диакона на том же крылечке, вежливо открыл перед ним дверь в офис; охранник-детина, завидев за писателем шефа, вскочил и вытянулся в струнку. Преображенский провел гостя в свой большущий просторный кабинет с развешенными на стенах полотнами-подлинниками местных художников.
– Вас, наверное, предупредили… – начал он разговор. – А может, и нет. Я был начальником отдела контрразведки одного известного учреждения. Впрочем, ладно, не в этом суть. «Вот влип!» – подумал про себя диакон и слегка вспотел.
– Откуда вы для своей книги сведения черпали? Героев своих расписывали? Из рассказов родственников, соседей? Да? Но всегда ли эти байки объективны были, не обиду или злобу затаив, сочинял иной гражданин разные «страшилки» про коллективизацию или работу «органов»? Вас-то в это время еще не было на свете!.. У меня самого прадед-священник в двадцатом году во дворе тюрьмы от сердечного приступа преставился, когда на допрос чекисты выкликнули. Но мне это родство потом в жизни помехой не стало… Преображенский говорил и говорил, не давая бедному писателю и слова втиснуть. Оставалось только тому согласно мычать да глаза пучить.
– Зачем еще одна такая книга, где о советском прошлом так плохо и ужасно?.. Денег на издание ее я вам не дам… Но не спешите откланиваться! – остановил диакона несостоявшийся спонсор.
– У меня есть к вам деловое предложение. А что если вы напишите такую книгу, где коллективизация, «чистки» и все другое было только во благо, во имя высшей цели?! Вот это вас сразу выделит из прочего мутного потока! А я готов платить вам жалование каждый месяц, такое же, как у вас в храме. Подумайте! Диакон вышел на крыльцо, нашел взглядом маковки церковных куполов невдалеке и, прошептав молитву, перекрестился. Ничего не стал он писать. А рукопись свою опять спрятал на дно сундука.
ПРОТИВОСТОЯНИЕ
Ильич стоит к храму боком, вроде б как с пренебрежением засунув руки в карманы штанов и сбив на затылок кепку. На пьедестале – маленький, в свой натуральный рост, измазан черной краской. Храм в нескольких десятках метров от статуи, в окружении рощицы из старых деревьев, уцелел чудом на краю площади в центре города. Всегда был заперт на замок, окна закрыты глухими ставнями. Однажды в его стенах опять затеплилась таинственная, уединенная от прочего мира церковная жизнь… Но и на пустынной площади возле Ленина разместился аквапарк с качелями-каруселями, надувными батутами, развеселой грохочущей день-деньской музыкой. О вожде мирового пролетариата тоже не забыли: как любителю детей под самый нос ему заворотили ярко раскрашенную громадную качалку.
Только дети то ли не полюбили, то ли просто побоялись качаться тут, или благоразумные родители им запретили это. Визжали, дурачились на качалке молодые подвыпившие тетки, а с лавочек возле постамента, опутанного гирляндой из разноцветных помигивающих лампочек, их задирали тоже хватившие лишку молодцы с коротко стриженными, в извилинах шрамов головами и в грязных потных майках, обтягивающих изляпанные синевой наколок тела. Не думал я, проходя мимо них на службу, что нежданно-негаданно эта «накачанная» компания, спасаясь от жары или вовсе теряя всякую ориентировку во времени и пространстве, ввалится в храм… Служили на Троицу литию.
Выбрались из зимнего тесного придела в притвор напротив раскрытых врат просторного летнего храма, выстывшего за долгую зиму и теперь наполненного тяжелым влажным воздухом. Из окон под куполом пробиваются солнечные лучи, высвечивают, делая отчетливыми, старинные фрески на стенах. Как на корабле средь бушующего, исходящего страстями людского моря! Молодцов, пьяно-шумно загомонивших, тут же, зашипев и зашикав, выпроводили обратно за порог бабульки-смотрительницы. Один все-таки, в ярко-красной майке, загорелый до черноты, сумел обогнуть «заслон» и, качаясь из стороны в сторону, пройти в гулкую пустоту летнего храма. Возле самой солеи, у царских врат, он бухнулся на коленки и прижался лбом к холодному каменному полу.
Старушонки, подскочив, начали тормошить и его, чтобы вывести, но батюшка махнул им рукой: пускай остается!.. Торжественно, отдаваясь эхом под сводами храма, звучали слова прошений ектении, хор временами подхватывал стройным печальным многоголосьем: «Господи, помилуй… Господи, помилуй!». В эту симфонию вдруг стали примешиваться какие-то неясные звуки. Мы прислушались. Да это же рыдал тот стриженый в майке! Бился испещренной шрамами головой об край солеи, просил, умолял, жалился о своей, скорее всего, несуразно и непутево сложившейся жизни. Что творилось в душе его, какое скопище грехов рвало и кромсало ее на мелкие кровоточащие части?!. Вот он утих и лежал так ничком на полу до конца службы. Потом бабульки помогли ему подняться и повлекли его к выходу из храма, умиротворенного, притихшего, с мокрым от слез лицом. А молодой батюшка, вздохнув, сказал: – Проспится в кустах под Лениным и все свое покаяние забудет. А жаль…
ВЛАСТЬ БЕЗ ПОЛА
В самом древнем соборе в городе власти разрешили отслужить пасхальную вечерню. Собор – музей, в гулком его нутре холодно, сыро. За толстыми стенами вовсю бушует весна, а здесь впору в зимнюю одежку упаковываться. В алтаре священнослужители терпеливо ждут архиерея, разглядывают старинные фрески на стенах. Вдруг в алтарь бесцеремонно влетает немолодая дама, затянутая в джинсовый костюм с блестящими заклепками, на голове – взлохмаченная кудель рыжих крашеных волос.
– Вы куда? Женщинам же сюда нельзя! – с тихим ужасом восклицает кто-то из молодых батюшек.
– Я не женщина! – нисколько не смущаясь, ответствует «джинсовая дама». – Я главный инженер!
И неторопливо бродит по алтарю, смотрит на датчики на стенах, фиксирующие процент влажности, записывает что-то в блокнотик. Сделала свое дело и – как ни здрасьте, так и ни до свидания! Все оторопели. Немая сцена…
ПО ВРЕМЕНИ
Местный юродивый Толя Рыков сидит на паперти храма, как обычно, лопочет что-то взахлеб. Нет-нет да и проскочит в его речах крепкое словцо. Солидная дама, выходя из храма и все-таки, видать, собирающаяся пожертвовать Толе копеечку, сожалеющее-брезгливо поджимает подкрашенные губы: – Какой он у вас блаженный? Вон как матом ругается! Опрятная старушка рядом отвечает: – Так это он по топеришному времени…
ВСЕ-ТАКИ ПОЛЬЗА!
Бабулька тащит батюшке связку сухих позеленевших баранок: – Хотела вот поросенку отдать… Да ты возьми! Хоть помолишься о мне, грешной!
БЕЗ ГРЕХА
Благообразного вида старушонка священнику:
– Ой, батюшко, хотела бы причаститься, да все никак не получается!
– Иди на исповедь! – отвечает ей молодой батюшка. – Знаешь, что в Чаше-то находится?
Старушонка хитро поглядывает, почти шепчет заговорщически:
– Знаю… Да только не скажу.
– Евангелие читаешь? – продолжает допытываться священник.
– На столе всегда лежит, – ответствует бабулька.
– Так читаешь?
– Так на столе-то оно ведь лежит!
– Много грехов накопила?
– Ох, батюшко, много-много! – сокрушенно всплескивает ручками старушка.
– Перечисляй тогда!
Бабулька задумывается, вздыхает вроде б как с огорчением:
– Да какие у меня грехи? Нету…
ПОСТ
Полуслепой, вдовец, давным-давно за штатом, хромой отец Василий ковыляет помаленьку с базара. В авоське-сетке в крупную ячейку, болтающейся в его руке, просматривается мороженая куриная тушка. Кто-то из новоявленных «фарисеев» радостно, с показным сокрушением на роже, бросается к старику: – Батюшка, ведь – пост! Отец Василий останавливается, скорее не зрением, а по звуку голоса находит укорившего его и обстоятельно изрекает: – У кого – нет, у того и пост!
ПОРТФЕЛЬЧИК
Семейство причащается Святых Христовых Таин. Две девочки постарше уступают первенство младшей сестре. А та извивается ужом на руках у худощавого папы, мотает головой туда-сюда, плотно сжимая губы – ложечкой с Причастием не попадешь.
– Да поставьте дочку на ноги, в конце концов! – говорит батюшка папаше.
– Не младенец она у вас!
Девчонка уже не угрюмо и испуганно, а с некоторым настороженным интересом смотрит на батюшку снизу вверх. К спине непослушной рабы божией, словно блин, прилепился крохотный игрушечный портфельчик.
– О, сегодня знаменательный день! – нашелся священник. – Причащаются все, кто с портфельчиками!
И надо же – девчонка сразу свой рот нараспашку, как галчонок! Подумалось: а что если бы не только дети, но и взрослые дяди и тети с портфелями причащались почаще! Может, тогда и жили бы все в России лучше…
ДАНЬ МОДЕ
Молодой священник отец Сергий пришел сам не свой:
– Пригласили меня освящать новорусский особняк… Час уж перед обедом. В вестибюле юная дамочка встречает. В одной прозрачной ночнушке, коротенькой, по самое «не могу». Этак, спросонок, щебечет: «Вы работайте, работайте! Если я вам мешаю, то на балкончике пока покурю».
Освятил особняк отец Сергий, водичкой везде в комнатах покропил, от прелестей дамочки-хозяюшки стыдливо глаза отводит.
– Понимаете хоть – зачем вам это освящение жилища? – спрашивает.
– Так модно же! – удивленно округляются глазки с размазанной косметикой.
– Чем я хуже других?! А вы получили за свою работу, так молчите!
ДАЙ ДЕНЕГ!
К отцу Сергию в церковном дворе «подгребает» бомж. Мужик еще не старый, здоровяк, подбитая рожа только пламенеет, и перегарищем за версту от него разит, и едва с ног не сшибает.
– Дай денег! – просит у батюшки. А у того детей – мал, мала, меньше, полная горница!
– Не дам, – говорит отец Сергий.
– Мне чад кормить.
– А я вот семью свою потерял, потому и пью. Не могу без них и до такой жизни дошел, – пытается разжалобить священника бомж и приготавливается, видимо, выдавить слезу.
– А ты не пей! – со строгостью ответствует отец Сергий. – И все вернется.
«Бомж» чувствует, что терпит фиаско и кричит раздраженно:
– Я… я…Афган прошел!… Напишу вот корешам, они мне столько денег пришлют, что и тебе дам!..
Другой бомж – потише, на фантазии его не тянет, в состояние крайнего возбуждения он приходит только в одном случае – когда в церковный двор въезжает шикарная иномарка, и навстречу ей торопится батюшка с кропилом. Освящение машины – дело серьезное, тут хозяин «подстраховаться» от всякой беды хочет, стоит – весь во внимании. Щедро кропит батюшка иномарку святой водичкой, а тут невзрачный оборванный мужичонка к хозяину подскакивает и – дерг его за рукав!
– Дай денег! – кричит и щерит в беззубой улыбке рот.
Бритоголовый хозяин в другом бы месте без разговоров в ухо просителю въехал, но тут возле храма – нельзя. А бомж не отстает, то за один рукав, то за другой опять дергает.
– Да – на! Отсохни! – сует, наконец, бомжу купюру. А тому только то и надо, будет ждать-дожидаться до следующей поживы. Иноземного авто в России хоть пруд пруди, миллионером можно так сделаться.
КАПЕЛЬКА
Жоржа на спор прикрутили на лопасти винта вертолета когда-то во время срочной его службы в армии, и с той поры жизнь вращала и вертела бедолагу, бросала в разные стороны. Кончилось тем, что оказался Жорж перед самым выходом на пенсию у нас на приходе, бобыль бобылем, единственная родня – брат в деревне, да и тот бродягу Жоржа принять отказался. Все хозяйство и богатство Жоржа – допотопный обшарпанный чемодан, набитый всякой бесполезной всячиной, обмотанный цепью, замкнутой на висячий, приличных размеров, замок. Притулившись к приходу, Жорж взирал на молодого настоятеля, как на благодетеля. Пономарничая – прислуживая в алтаре, он, разинув рот, ловил каждое того слово.
Да вот беда – седая башка у пожилого Жоржа была с порядочной дырой: что влетало туда, тут же, без толку пошабарошившись, вылетало обратно. Настоятель молодой, горячий: Жорж от его раздраженных окриков и упреков тычется растерянно во все углы, словно слепая курица. И смех, и грех! «Уйду! Уйду! Уйду!– отходя от службы, скулит забитой псиной в укромном местечке умаявшийся Жорж, однако же на следующее утро опять ожидает смиренно настоятеля. Смотрят все на беднягу жалеючи: точь-в-точь готовый услужить господину послушливый раб – от усердия и беготни аж подметки сапог, того гляди, задымятся! Но не так прост наш Жорж! В запертую дверь алтаря снаружи пытается постучаться диакон: обе руки поклажей заняты. – Отопри, Жорж! – Не инвалид! В другую дверь обойдешь! – ворчит недовольно Жорж и не трогается с места. Что ж, каждый «по капельке выдавливает из себя раба»…
ЧЕХОВА ВСПОМНИЛИ
Правили в храме службу. Пожилой пономарь Алексей, телом сух и духом крепок, поспешил по какой-то надобности через «горнее место» в алтаре и, вот тебе, попала ему в ноздрю пылинка. Чихнул он громко и от души. – О, несчастный! – воскликнул стоящий перед престолом батюшка – службы без году неделя, но сразу метивший в «младостарцы». – Молиться тебе, убогому, надо, поклоны бить и каяться, каяться! Старый игумен рядом, видавший виды, вздохнул удрученно: – Давайте не будем уподобляться чеховским персонажам!
ЧТО ЛУЧШЕ?
Отец Сергий, старенький священник, на полиелее произнеся в алтаре ектению, выходит в проем царских врат на солею и с торжественно-подчеркнутой неторопливостью кланяется настоятелю, помазующему елеем чела прихожанам на середине храма. – Отец Сергий, зачем же вы так делаете? Ведь настоятель не архиерей! – Лучше перекланяться, чем недокланяться! – ответствует мудрый священник.
И ВСЕГО-ТО ДЕЛОВ!
В верхнее окно алтаря нашего храма виден флаг, развевающийся над зданием городского суда. – Посмотрите! Вон как полотнище повылиняло, истрепалось ветром! Заменили бы хоть! – посетовал однажды настоятель. И – как-то смотрим – полотнище флага новехонькое, реет гордо. – Вот дело другое! – доволен настоятель. В это время к престолу, держа кадило, осторожно приближается наш пономарь Алексей – Божий человек, колеблемый после поста даже сквозняком и смиренный душою и сердцем. – Каюсь, батюшка, это я… – лепечет он еле слышно. – Благословения у вас забыл испросить. Стекло в верхнем окне перед службой протер. И вот… – Да, накадили мы, братие!
СВОЙ СРОК
Отец Аввакумий страдал от одной своей особенности – ляпнет что-нибудь второпях, ни к селу ни к городу, не подумавши толком, а потом испуганно охватывается. Однажды вылетели напрочь у него из головы слова заготовленной накануне проповеди о пользе труда. Бывает же такое – рот открыл сказать, а мысль куда-то внезапно ускочила. Но батюшка не растерялся: – Некоторые несознательные прихожанки спрашивают меня: можно ли в воскресенье стирать белье. Не грех ли это? Отвечаю: Бог труд любит! Стирайте на здоровье, но после обеда! Аминь!.. Что стоите и ждете? За праздничным застольем опять казус, снова батюшке хотелось сказать как лучше, а получилось как всегда. С торжественностью разгладил он бороду, вознес бокал с вином и, поблескивая капельками пота на лысине, с чувством пожелал присутствующим: – Скорейшего вам Царствия Небесного! И не мог понять: почему это у всех дружно, как по команде, вытянулись лица. Что ни говори, а всякому – свой срок, и подготовиться к этому время нужно, и каждому желалось бы подольше.
СУПОСТАТОЧКИ
Пенсионерка, преподаватель педагогического вуза, то ли из солидарности с кем-то, то ли из простого любопытства зашла однажды в храм. Поозиралась по сторонам и вдруг видит: напротив иконы стоит давняя однокурсница и крестится. В студенческой молодости дамы, без сомнения, соперничали меж собой, а может, и черная кошка когда-нибудь между ними прошмыгнула. Первая, не успев еще толком поздороваться, тут же поспешила уколоть другую: – Крестишься, молишься вот… А помнишь, что у тебя в институте была твердая пятерка по научному атеизму? – Так я покаялась… – был ответ.
КАК Я СТАЛ ДЕДОМ
Всему свой срок. И мне пришло времечко дедушкой становиться… Дочь в роддоме мучится; брожу потерянно по улице. Зашел на огонек в старинный особнячок в центре города, где контора местного отделения Союза писателей России квартируется. Братья-писатели посочувствовали, кручину мою по-своему истолковали: достали из ухоронки добрый остатчик – на, успокой нервишки! И ушли в соседнюю комнату какое-то совещание проводить. Сижу-посиживаю: мобильник в ожидании на столе, возле посудины закинутые салфеткой пустые рюмашки.
Из коридора в дверь прошмыгнул невеликого ростика, плотный, прилично одетый старикан со старомодным дипломатом в руке, стрельнул испытующе в мою сторону колючими глазками и уселся за соседним, донельзя заваленным рукописями секретарским столом, приняв выжидательно-скучающую позу. Немало тут старикашек всяких-разных шастает с толстенными тетрадками мемуаров лишь для того, чтобы кто-то хотя бы вид сделал, что их творения прочитать собирается. Старичок не мешает мне, сижу дальше. Трель «мобильника»: зять звонит! Все – ты дед! Шумно общаемся с зятем по телефону и нескоро умолкаем.
Глядь: старичок уже сидит напротив меня и с нарочито-деланной улыбочкой мне руку через стол тянет:
– Уважаемый товарищ, поздравляю вас со знаменательным в вашей жизни событием! От предложенной рюмки он воротит нос, морщится, но потом, с явно притворным тягостным вздохом опрокидывает залпом ее содержимое в себя: ну, только если ради вас…
– А вы – тоже писатель?! – занюхав хлебной коркой, деловито вопрошает он меня. Получив утвердительный кивок, спрашивает у меня фамилию. Вижу: особого впечатления мой ответ на него не производит. Интересуется старичок только: не родственником ли мне приходится какой-то председатель колхоза?
– Нет. А что? Старикан приосанивается, в голосе его даже металл бряцает:
– Я работал в том районе первым секретарем райкома КПСС! Я с места не подпрыгнул, под козырек не взял, подобострастную мину себе на лицо не нацепил. Сижу себе, хлеб жую. «Партайгеноссе», видя к себе такое почтение, немного скуксился и вдруг воткнул мне в грудь палец:
– А вы где работаете, товарищ?
– В церкви служу. Старичка мой ответ явно огорошил, бедный даже поперхнулся, но со стула прытко вскочил.
– Бывайте… – процедил он сквозь фальшивые зубы и сам бывал таков! Впрямь черт от ладана рванул – видал, может, кто? Вот так, в компании за рюмкой с «партайгеноссе» и стал я дедом. Никогда бы не подумал…
ПОЧТИ СВЯТОЧНАЯ ИСТОРИЯ
Дядюшка мой Паля был не дурак выпить. Служил он на местной пекарне возчиком воды и, поскольку о водопроводах в нашем крохотном городишке в ту пору и не мечтали даже, исправно ездил на своем Карюхе на реку с огромной деревянной бочкой в дровнях или на телеге, смотря какое время года стояло на дворе. Хлебопечение дело такое, тут без водицы хоть караул кричи.
Под рождественский праздник в семье нашей запарка приключилась. У мамы суточное дежурство в детском санатории, а у папы какой-то аврал на работе. Как назло. Они ж со мной, годовалым наследником, по очереди тетешкались. Сунулись за подмогой к тете Мане, жене дяди Пали; она, случалось, выручала, да запропастилась опять-таки куда-то, к родне уехала.
Дома лишь дядя Паля, малость «поддавши», сенцом своего Карюху во дворе кормит.
– Какой разговор! – охотно согласился он, когда родители мои пообещали ему по окончании трудов премию в виде чекушки. – Малец спокойный, не намаесси!
На том и расстались…
Соседи потом рассказывали, что, понянчившись некоторое время, дядя Паля забродил обеспокоено по двору, потом запряг в дровни Карюху, вынес сверток с младенцем.
– Это ты куда, Палон?! – окликнул кто-то из соседей.
– Раззадорили вот чекушкой-то… И праздник опять же, – скороговоркой ответил дядя Паля, залезая на передок дровней с младенцем на руках и в надвигающихся сумерках чинно трогаясь в путь.
Родители пришли за мной поздно вечером, и каков, вероятно, был их ужас, когда они увидели, как из дровней соседи за руки и за ноги выгружают бесчувственное, покрытое куржаком инея тело дяди Пали и влекут в дом.
– А где ребенок?
– Что за ребенок?
Карюха дорогу домой знает, дядю Палю сам привез: что человек тебе, только не говорит. А дядя Паля молчит, как партизан на допросе, только мычит невнятно да глаза бессмысленные таращит.
Эх, как все забегали, заметались!..
В это самое время, ближе к полуночи, на пекарне бабы готовили замес. Пошли в кладовку за мукой и вдруг услышали плач ребенка. Те, что постарше, суеверно закрестились: «Свят, свят, свят…», а помоложе, полюбопытнее – прислушались и обнаружили младенца в ларе с мукой.
Тетешкали и долго недоумевали: откуда же чудо-то явилось – хорошенькое, розовенькое, пока не вспомнил кто-то про дядю Палю: видали, дескать, его в качестве няньки. А дальше бабье следствие двинулось полным ходом: с мужиками-грузчиками дядя Паля тут, возле кладовки, свой законный выходной и заодно праздник отмечал. Стал раскручиваться клубочек…
Родным находка такая в радость, рождественский подарок! Об истории этой до сих пор в городке вспоминают, узнают все – много ли я в жизни мучаюсь, маюсь, раз в муке нашли. Только об одном хроники умалчивают: как и чем был премирован мой бедный нянька дядя Паля, это осталось семейной тайной.
Вконтакте
Приходинки. Начинаем цикл рассказов отца Николая Толстикова
Николай Александрович Толстиков родился в 1958 году, живу в России, в городе Вологде.
Окончил Литературный институт имени А.М.Горького, работал в газетах.
Принял духовный сан, и ныне - священнослужитель храма святителя Николая во Владычной слободе города Вологды.
Свои рассказы и повести публиковал в российских и зарубежных изданиях: еженедельниках "Литературная Россия" и "Наша Канада", журналах "Крещатик", "Новый Берег", "Чайка","Русский дом", "Наша улица", "Север","Лад", “Южная звезда», «Сибирские огни», "Вологодская литература", «Северная Аврора», «Наше поколение», "Венский литератор", альманахах "Литрос", «Братина» и «Невский альманах».
Победитель в номинации "проза" международного литературного фестиваля "Дрезден-2007" , лауреат "Литературной Вены-2008 и 2010»", лауреат международного конкурса, посвященного 200-летию Н.В.Гоголя, победитель конкурса имени Ю.Дружникова на лучший рассказ журнала "Чайка" (США).
Член Союза писателей России.
ПРОТИВОСТОЯНИЕ
Ильич стоит к храму боком, вроде б как с пренебрежением засунув руки в карманы штанов и сбив на затылок кепку. На пьедестале - маленький, в свой натуральный рост, измазан черной краской.
Храм в нескольких десятках метров от статуи, в окружении рощицы из старых деревьев, уцелел чудом на краю площади в центре города. Всегда был заперт на замок, окна закрыты глухими ставнями.
Однажды в его стенах опять затеплилась таинственная, уединенная от прочего мира церковная жизнь…
Но и на пустынной площади возле Ленина разместился «луна-парк» с качелями-каруселями, надувными батутами, развеселой, грохочущей день-деньской, музыкой. О вожде мирового пролетариата тоже не забыли: как любителю детей, под самый нос ему заворотили ярко раскрашенную громадную качалку. Только дети то ли не полюбили, то ли просто побоялись качаться тут или благоразумные родители им запретили это. Визжали, дурачились на качалке молодые подвыпившие тетки, а с лавочек возле постамента, опутанного гирляндой из разноцветных помигивающих лампочек, их задирали тоже «хватившие» лишку молодцы с коротко стриженными, в извилинах шрамов, головами и в грязных потных майках, обтягивающих изляпанные синевой наколок тела.
Не думал я, проходя мимо их на службу, что нежданно-негаданно эта «накачанная» компания, спасаясь от жары или вовсе теряя всякую ориентировку во времени и пространстве, ввалится в храм…
Мы служили на Троицу литию. Выбрались из зимнего тесного придела в притвор напротив раскрытых врат просторного летнего храма, выстывшего за долгую зиму и теперь наполненного тяжелым влажным воздухом. Из окон под куполом пробиваются солнечные лучи, высвечивают, делая отчетливыми, старинные фрески на стенах. Как на корабле средь бушующего, исходящего страстями, людского моря!
Молодцов, пьяно-шумно загомонивших, тут же, зашипев и зашикав, выпроводили обратно за порог бабульки-смотрительницы. Один все-таки, в ярко-красной майке, загорелый до черноты, сумел обогнуть «заслон» и, качаясь из стороны в сторону, пройти в гулкую пустоту летнего храма. Возле самой солеи, у царских врат, он бухнулся на коленки и прижался лбом к холодному каменному полу. Старушонки, подскочив, начали тормошить и его, чтобы вывести, но батюшка махнул им рукой: пускай остается!..
Торжественно, отдаваясь эхом под сводами храма, звучали слова прошений ектении, хор временами подхватывал стройным печальным многоголосьем: «Господи, помилуй… Господи, помилуй!». В эту симфонию вдруг стали примешиваться какие-то неясные звуки. Мы прислушались. Да это же рыдал тот стриженный в майке! Бился испещренной шрамами головой об край солеи, просил, умолял, жалился о своей, скорее всего, несуразно и непутево сложившейся жизни. Что творилось в душе его, какое скопище грехов рвало и кромсало ее на мелкие кровоточащие части?!
Вот он утих и лежал так ничком на полу до конца службы. Потом бабульки помогли ему подняться и повлекли его к выходу из храма, умиротворенного, притихшего, с мокрым от слез лицом.
А молодой батюшка, вздохнув, сказал:
Проспится в кустах под Лениным и все свое покаяние забудет. А жаль…
Николай
Толстиков,
священнослужитель храма святителя Николая во Владычной слободе города Вологды
Нина Ивановна, спустя много-много лет, все-таки вернулась однажды в Ильинку. В храме она остановилась перед кануном, сжимая в руке пучок простеньких свечечек; зажигая и расставляя их, шептала имена, на мгновение воскрешая в памяти полузабытые лица давно ушедших.
Вошла сегодня в храм Нина Ивановна без опаски, не остерегаясь осуждающего чужого глаза, не как в далекой юности...
Тогда все ее еще звали просто Нинкой-Ниночкой. Она собиралась идти учиться в десятый класс, когда ее отца, подполковника, заместителя командира танковой части, из города в Подмосковье перевели в глухую северную глубинку. Нинка с мамой особо не отчаивались, собрались быстро: что поделать, судьба военная такая. Да и отца с войны четыре года ждали, вернулся совсем недавно.
Нинка теперь после уроков в новой школе — бывшем купеческом особняке в центре городка домой не мчалась, как угорелая — не мелочь пузатая уже, а вышагивала, не торопясь, в окружении сверстников, форсисто задрав носик и помахивая портфельчиком в руке. Голову рослой Нинки украшала свернутая в тяжелую корону русая коса.
Ближе к околице ватага сверстников таяла. Дальше девчонке по полевой дороге вдоль жидкого перелеска до бараков воинской части предстояло бежать одной. Из мальчишек-одноклассников в провожатые пока никто не набивался, видимо, робея Нинкиного городского гонора и под стать ему характера.
Миновав околицу, Нинка прибавляла шаг, потом уж чуть ли не бежала. От заносчивой девчонки не оставалось и следа, мчалась как последняя трусишка. Еще бы - в продуваемом насквозь ветром редком перелеске начинала мелькать согбенная мужская фигура с длинными всклоченными космами волос на голове. Незнакомец, выглядывая из-за стволов деревьев, передвигался по перелеску ничуть не медленнее Нинки, вынужденной перескакивать и обегать дорожные ухабы, заполненные водой. Девчонка, хоть и боялась попристальнее взглянуть в его сторону, все-таки успела рассмотреть его лицо с вытаращенными глазами и облепленное клочками седеющей щетины. Домой Нинка заскакивала — не помнила как...
Она стала брать провожатых парней: уговаривать их не пришлось — тряхнула косой, и тут же побежали наперебой. По перелеску теперь никто не метался, лишь раз мелькнула в стороне знакомая фигура и пропала.
Нинка вздрогнула и испуганно заозиралась.
- Яшки, что ли, боишься? - спросил один из провожатых кавалеров. - Так это наш дурачок, безобидный и добрый. Ничего худого не сделает.
И вправду Яшка к Нинке по-прежнему близко не подходил, только выглядывал ее, прячась, из-за углов, и Нинка скоро стала привыкать к такому странному вниманию.
Иногда и ей самой доводилось незаметно понаблюдать за своим нежданным «поклонником».
У Яшки было, видимо, что-то неладное с ногами: развернутыми в разные стороны ступнями он вздымал клубы пыли, неуклюже переваливаясь по подсушенной еще почти летним солнцем улице, но передвигался довольно быстро, наклонив вперед голову с нечесаной гривой волос. Было Яшке за тридцать, сильно старила его борода с нашлепками седины. На лице его, казалось, застыла навсегда блаженная улыбка, хотя большие черные глаза смотрели с печалью.
Выскакивали из подворотен брехучие псы, норовили ухватить Яшку за штанины; мальчишки-мелюзга, дразнясь, бежали следом за ним и пуляли камушками. Яшка, хоть бы что, скаля зубы, упрямо пер вперед...
Жил он в сторожке на краю погоста возле Ильинки: старик сторож потеснился, уступив на время убогому чуланчик, а тот так в нем и остался. Старушонки прихожанки Яшку, жалея, подкармливали, да и сам он не слонялся без дел, а их в приходском хозяйстве — пруд пруди.
Вот так же, жалеючи и чуть с насмешкою, однажды провожала взглядом Нинка бедолагу, несущегося куда-то по улице.
Нинка и сама спешила — на «осенний бал» в городковском доме культуры. В новом платьице, стесняясь накинутого на плечи старенького маминого пальто, она старательно обходила лужи, стараясь не запачкать туфли. Предстояли не какие-то школьные танцульки, а настоящий, первый в жизни, «взрослый» бал. К «дому культуры»», расквартировавшемуся в стенах церковного собора, она пришла одной из последних. Постояла в нерешительности перед входом в здание со сбитыми куполами, перешагнула порог, заметив проступающую сквозь побелку фреску со святым ликом на аркой входа.
Стены внутри собора, высокий свод тоже тоже были наглухо забелены, но лики святых все равно проявлялись тут и там. Новые хозяева здания пытались их прикрыть кумачовыми полотнищами с наляпанными наспех в «духе времени» лозунгами.
Молодежь толпилась у дальней стены возле штабеля составленных друг на дружку длинных лавок для зрителей — кино показывать сегодня не собирались. На деревянном помосте сцены, устроенном в алтаре, резвились, выплясывая, девки в красных косынках из агитбригады; потом что-то, жутко фальшивя, попытался исполнить местный духовой оркестр.
И наконец... Заскучавшая Нинка даже растерялась, увидев на сцене... Яшку. В чистом, явно с чужого плеча, костюме, с аккуратно причесанными волосами и подстриженной бородкой, он неуклюже проковылял к роялю, громоздившемуся в углу сцены, сел на табуретку, все с прежней своей блаженной улыбкой поднял над клавиатурой руки с длинными пальцами и когда их опустил... Звуки вальса взметнулись и разлились под соборными сводами, по упраздненному властями Божьему храму закрутились в стремительном танце пары.
Нинку пригласил молодой красавец-лейтенант из отцовского гарнизона. Увлеченная танцем, она все время чувствовала на себе Яшкин взгляд, хотя, казалось, что за роялем он забыл обо всем на свете, без устали играя весь долгий вечер.
Все остались довольны: и танцоры, и любители, подперев плечом стенку, просто поглазеть. Только непонятным было Нинке: почему это в своем углу, что-то шепча, украдкой крестилась бабка-билетерша...
Яшка после того вечера куда-то пропал; Нинка забеспокоилась даже. Будто чего-то не стало хватать в этом маленьком городке. И ноги ее как-то сами собой принесли к ограде Ильинки, где в сторожке обитал Яшка. В храм она не зашла, побоялась: отличница, комсомолка - мало что накажут, но и еще за «свихнувшуюся» посчитают.
У ворот Нинке встретилась та старушка-билетерша из «дома культуры».
- Я уж, милая, подумала на тебя, что это наша Настенька воскресла! - воскликнула она, всматриваясь пристально Нинке в лицо.
- А кто она была?
- Дочка здешнего диакона.
Старушка поозиралась, взяла Нинку за руку и отвела на укромную лавочку, спрятанную в еще не облетевших кустах у ограды.
- Перед войной, в тридцать седьмом, их всех «забрали». Настенька-то от отца не отреклась — и ее тоже. И Яшкиного родителя, отца Игнатия, со старшими сыновьями. Яшке-то младшему, «заскребышку», особенный талант к музыке Господь дал. Парня даже в консерваторию в Петербург учиться взяли. А потом тоже — в тюрьму... - старушка заговорила еще тише. - И вот Яшка вернулся, то ли отпустили, то ли сбежал. Ноги обморозил. Прибег домой, а родных никого в живых нет. Всех! Он на колокольню взобрался и сиганул вниз. С горя. Грех смертный задумал совершить — самоубийство. Но жив остался. Господь безумием его наказал, только талант не отнял, оставил... А Настенька-то невестой его была обрученной. И ты — вылитая она!
- Где сейчас он... Яшка? - спросила растерянная и потрясенная старухиным рассказом Нинка.
- Лежит, вон, в сторожке едва живой... Он после каждого такого своего выступления болеет тяжко. Вот ведь судьба — памятью от прежней жизни один рояль у него остался, и в соборе, где отец настоятелем служил, играть для публики ему приходится. Страдает он, хоть и не в себе давно...
Нинка поднялась с лавочки и хотела уж пойти в сторожку проведать Яшку, но старушка удержала ее:
- Лучше тебе, девонька, его сейчас не видеть! Он еще хуже, чем есть...
Дома Нинку ожидал радостный, взволнованный отец:
- Собирайся, стрекоза, уезжаем отсюда! Меня переводят служить в Германию!..
Через пару дней немудреный семейный скарб был уложен в кузов грузовичка. Отец попрощался на плацу с танкистами, сел на переднее сидение открытого «виллиса» рядом с солдатом-водителем. Нинка и мать расположились позади.
Миновав околицу городка, машины вывернули на «большак». И тут, у поворота, Нинка заметила знакомую косолапую фигурку, ковыляющую наперерез по полю.
Яшка застыл на дорожной обочине, как вкопанный, и, когда мимо, набирая скорость, проезжали машины, так же, как и раньше, глядя на Нинку, блаженно улыбался и так же печальны были его глаза. Он поднял руку и прощально помахал. Робко, оглядываясь на мать, махнула ему рукой и Нинка...
Нина Ивановна долго еще стояла у кануна, дожидаясь пока не погаснет огонек поминальной свечки. Что стало с тем бедолагой Яшкой из далекой ее юности, как окончил он дни свои? Теперь наверняка никто и не ведал. Сколько страдальцев в разные времена видел этот Ильинский храм — несть им числа.